Дитер Нолль - Киппенберг

Тоже мне уровень, презрительно подумал я.

— Мощности, — продолжал Папст, — рассчитаны на сто пятьдесят процентов наших потребностей внутри страны, так что мы сможем работать и на экспорт. Мы уже заранее радуемся этой установке. И не просто радуемся, мы даже гордимся.

— А почему ее монтируют именно у вас? — спросил я.

— Потому что ее продукция всецело соответствует нашему будущему профилю.

— Я хотел бы еще раз на досуге хорошенько все это просмотреть. А сейчас, извините, спешу. Сколько вы пробудете в Берлине?

— На сегодня у нас есть комнаты в «Линден-отеле». А завтра посмотрим.

— Тогда давайте поужинаем вечером вместе с Босковом, — предложил я, — я закажу столик и дам вам знать. Жена у меня уехала в Москву, не то я бы с превеликой радостью пригласил вас и ваших коллег к себе.

— Ради бога, — замахал руками Папст, — зачем тратить время и силы! Очень даже хорошо, что вы соломенный вдовец.

— Ничего хорошего, — отвечал я и любезно добавил: — Мы любим принимать гостей. Вы могли бы и переночевать у нас. Но при сложившихся обстоятельствах будет лучше, если мы поужинаем в другом месте. — Я направился было к двери, но вернулся: — Вы привезли ее с собой, — я указал на папку, — только для полноты картины или здесь есть проблемы, которые требуют машинной обработки?

— Отнюдь, — сказал Папст, — мы просто упаковали все, что имеет хоть малейшее касательство к делу, половину нашего проектного бюро, вы же видите, — и он обвел рукой вокруг себя.

— Значит, встретимся за ужином, — сказал я с неизменной любезностью. — А до того я еще разок позвоню в Эрфурт. — С этими словами я ушел к себе.

От себя я позвонил, у Шнайдера никто не ответил, тогда я набрал номер лаборатории, трубку сняла фрау Дегенхард.

— Неточность, вероятно, следует отнести к числу самых новых ваших добродетелей? — так приветствовала меня она, но тут у нее вырвали трубку, и на меня набросился Шнайдер.

— Вы где это пропадаете? — завелся он. — У господина нынче нет настроения, так что ли? Что здесь сегодня происходит? Кортнер вообще до сих пор не соизволил явиться, мне донесла об этом Анни Зелигер, она позвонила ему домой, он не заболел, но что-то у него неладно, по словам Анни, жена его разговаривала по телефону таким голосом, как будто плакала…

Я помедлил с ответом:

— Увольте меня, пожалуйста, от сплетен, у меня, видит бог, хватает других забот. К сожалению, я не могу сегодня ставить опыты, тут появились всякие неотложные дела, я, право…

Шнайдер коршуном налетел на меня:

— Да пошли вы о вашими неотложными делами! Что вы, спрашивается, за тип такой?! Бюрократ вы, и больше никто, химик из министерства! Хотелось бы знать, почему вы до сих пор называете себя ученым! Это же надо так подвести!

— Я не мог знать заранее, — кротко объяснил я Шнайдеру.

— Зато обычно вы все знаете! — крикнул Шнайдер и бросил трубку.

Гнев Шнайдера не следовало принимать всерьез, я это знал. Я даже уверен, что, бросив трубку, он пришел в отличное расположение духа, потому что опять кому-то дал прикурить. Но я уже не думал про Шнайдера, я думал о Кортнере, потом я и Кортнера прогнал из мыслей и начал листать Папстов скоросшиватель, рассеянно, с неприятным чувством, будто за мной кто-то наблюдает.

Наверно, не кто иной, как Иоахим К., заглядывал в данную минуту через плечо себе будущему. Но не он один, кто-то еще наблюдал эту немую сцену: комната в институте, Киппенберг за столом, нерешительный, растерянный. За Киппенбергом наблюдает Ева. Она смотрит, что он теперь будет делать. Под Евиным взглядом Киппенберг поднимается с места, отпирает несгораемый шкаф, достает розовый скоросшиватель, кладет его на стол. Скоросшиватель кажется таким тоненьким и невзрачным рядом с солидным гроссбухом Папста из роскошной тисненой кожи, где на обложке золотом выгравировано название японской фирмы.

Киппенберг садится и закрывает глаза. Он не предполагал, что этот час когда-нибудь настанет. Нет, нет, он и в мыслях не держал, что с ним это может стрястись. Разумеется, он рано или поздно извлек бы разработку Харры на свет божий, но когда и при каких обстоятельствах — как-то не думалось. А теперь слишком поздно. И не имеет смысла забивать этим голову. Киппенберг встает, швыряет в шкаф тоненький скоросшиватель, с грохотом захлопывает тяжелую стальную дверь. Неподвижно стоит посреди комнаты. Но взгляд Евы по-прежнему устремлен на Киппенберга. Почему она так на него смотрит — разочарованно и презрительно? Ну что она смыслит в жизни? Ровным счетом ничего. Про идеалы она знает, мечтать она умеет, но здесь мы имеем дело с суровой действительностью, здесь жизнь вносит свои коррективы. И чего вообще хочет эта девочка от Киппенберга? Пусть оставит его в покое. В конце концов, он всего лишь человек, его возможности тоже ограничены, и вдобавок у него есть чувство меры.