Дитер Нолль - Киппенберг

— Отдел химии, — начал он, задыхаясь от проделанных физических усилий, — мог бы очень и очень посодействовать нам, если бы только они посмели мочь. Это я и хочу сейчас услышать, коротко и вразумительно: с чего вдруг они должны мочь, когда много лет они самым категорическим образом даже права такого не имели! Мне очень неприятно, что приходится говорить в резком тоне. Итак, прошу вас, выкладывайте! Либо вообще на меня не рассчитывайте. — И он посмотрел прямо в глаза Ланквицу, а потом так же прямо — мне.

Ланквиц кивнул и благосклонным мановением руки предоставил мне слово. Я же глядел куда-то мимо Боскова. Последовала продолжительная пауза.

Совсем недавно я не мог на себя нарадоваться и на свой успех и был бесконечно горд достигнутым соглашением, но после слов Боскова и под его взглядом я утратил способность радоваться или гордиться. Потому что при желании на все происшедшее можно было взглянуть совершенно другими глазами. Босков мне доверял, но, присмотрись он чуть пристальнее, он, пожалуй, сказал бы: Киппенберг хитростью добился успеха, он просто заключил с шефом очередную сделку. Но и это было бы далеко не все, в действительности дело обстояло еще хуже: я два года подряд водил Боскова за нос, я до последнего дня скрывал от него различные тайные мотивы и взаимосвязи, короче говоря, скрывал от него правду. Я сам это прекрасно сознавал и, может быть, именно потому даже теперь, спустя много лет, так отчетливо помню этот час, способен вызвать в памяти любое слово, мной произнесенное, любую мысль. Мне было совсем не сладко в моей шкуре, я с радостью открыл бы сейчас Боскову правду, всю правду, как она есть.

Разумеется, я сознавал, как непросто обстоит дело с правдой в такую эпоху и в таком мире, когда решительно все — от ультраправых до ультралевых — утверждают, будто им, и никому больше, ведома единственная, истинная правда, в мире, диалектика которого сегодня отвергает вчерашнюю, а завтра, может быть, отвергнет сегодняшнюю правду. Тут я не строил никаких иллюзий, я знал: если не хочешь стать циником, научись понимать относительность происходящего.

Вот только между мной и Босковом не было ничего относительного. Между нами понятия истинного и ложного еще не были определены. Нас пока больше занимал смысл. В смысле коренилось то, что создавало абсолютные масштабы. Никаких разговоров о совести, вообще никаких бесполезных разговоров. Все просто, все надежно, все однозначно: мы оба впряглись в одну и ту же телегу и тянем ее в одном и том же направлении, по одной и той же каменистой дороге, к одной и той же достойной цели. Я не только ощущал в себе достаточно мужества, чтобы сказать наконец Боскову всю правду, я вдобавок испытывал потребность ее сказать.

Этот самый Босков — я и тут не строил себе никаких иллюзий — давно стал для меня более глубокой потребностью, чем я был готов признать. И не то что несмотря на разделяющие нас двадцать пять лет, а именно благодаря им. Жить становится теплее, когда знаешь, что твоя жизнь увязана с какой-то традицией. Вот почему в наши дни каждый охотно узурпирует для собственного потребления кусочек истории. И я в том числе. Я порой стремился отыскать для себя укромное местечко в каком-нибудь закутке какой-нибудь традиции, задыхаясь от спешки, словно за мной гонится черт. Или не черт, а папаша Киппенберг собственной персоной? Он тут, разумеется, незримо присутствовал. Не как реагент, нет, нет, а как катализатор. Во всех реакциях, в которые вступал Киппенберг-сын, Киппенберг-отец участвовал как катализатор высокой активности и постоянного действия, пока у него по старости не иссякли силы. Это в свою очередь было связано с динамикой его жизни, с его происхождением и титанической борьбой за место под солнцем.

Отец Киппенберга явился из самого что ни на есть медвежьего угла германского кайзеррейха — из Верхней Силезии; болотные поляки — вот как называли тамошних жителей. Даже его немецкий — и тот оставлял желать лучшего. Мало-помалу благодаря упорству, почти невероятному, ему удается спастись от пассивного загнивания низших слоев и доголодаться до более высокого положения. В самые страшные годы кризиса, перебиваясь случайной работой и мелким воровством, корчась от голода, ночуя на садовых скамейках, он карабкается вверх по социальной лестнице, одолевая перекладину за перекладиной. И вот однажды, когда он был зажат в толпе, изгнанной с какой-то фабрики, а намерений этих людей он не понимал, свершилось оно, то самое, единственное: некий служащий, неприметно выскользнув из ворот, всколыхнул ум папаши Киппенберга, где было куда как мало логических ячеек, и осел в подкорке немеркнущими письменами, которые впоследствии дали толчок к великому подъему отечественного образца — selfmade in Germany — на должность помощника бухгалтера при галстуке и квартире о двух с половиной комнатах. И далее — как награда за труды — неявная супруга, раздобытая в лучших кругах. Он оттягал ее у растерявшегося мелкочиновничьего семейства, добродетельную дочь, которая, помимо нетронутого простодушия, принесла в приданое по дюжине всякого белья (причем из дамаста, не из чего-нибудь), а полотенец — так и вовсе три дюжины. Еще она умела вязать кружево, делать мережку, знала семнадцать рецептов рождественской выпечки; играла на фортепьянах «Судьбу моряка» и «Твой голос прогремел как гром», звалась Аннемари, сама себе аккомпанируя, очень мило исполняла «Я дошел бы через вереск до тебя, Аннемари». Еще она произвела на свет сына, которому, без сомнения, была уготована лучшая жизнь. Ибо папаша Киппенберг действительно своими руками выковал свое счастье и сделал его неуязвимым для кризисов. Никогда больше не ночевать ему на садовых скамьях, никогда больше не таскать поутру крохи из чужих узелков с завтраком. Всю свою жизнь до последнего вздоха папаша Киппенберг учился как одержимый, хотел узнать решительно все, не только пустяки такого типа: а правда ли, что луковица имеет семь одежек, правда ли, что у яблока самое полезное находится под кожурой, — но и сокровеннейшие тайны природы, к примеру: откуда мопс знает, что афганская овчарка тоже собака? Или: как это люди ухитрились измерить расстояние до Солнца? По вечерам он ложился в постель с малым лексиконом Кнаура, как другие — с детективом, а Аннемари — с ликером. Он сумел втолковать пятилетнему Иоахиму, что гранит состоит из кварца, полевого шпата и слюды, а совсем уже напоследок с увлечением выслушал объяснения тридцатилетнего сына, что глицерин можно назвать дважды первичным единожды вторичным трехосновным спиртом и почему это именно так, а не иначе. Только одному старший Киппенберг так и не выучился, только одного он так и не смог постичь за всю свою жизнь — как складываются человеческие отношения и как надо понимать то, что происходит кругом: революция, забастовки, Союз Спартака, социал-демократы, рейхсбаннер, Стальной шлем и СА. Вот почему он в тридцать восьмом году попался все-таки на удочку наци, стал мелкой нацистской сошкой, а в войну — ответственным за противовоздушную оборону — люфтшутцвартом. Счастье в уютном закутке вместе с фортепьяно и дамастовым приданым, всего по дюжине, разметала бомба; Иоахим был в эвакуации, но жена так и осталась под развалинами. Прощай, Аннемари, прощай, прощай. Только после сорок пятого отец, да и то не сразу, понял, что в его прежней жизни что-то было неправильно. А вот что именно, он не понял и до сих пор. Учиться, лезть из кожи, зубрить, пробиваться наверх — ведь не может все это быть неправильным. Несколько лет он разгребал развалины, но не жаловался. Потому что видел: сын теперь сможет двинуться дальше, вскарабкаться выше по той же лестнице, все выше, все выше, до головокружительных высот. Может поступить в институт. Может стать кандидатом наук. А может и доктором — господин доктор биологических наук, господин Киппенберг. Может окончательно и теперь уже бесповоротно порвать с традицией голода, грязи, безработицы. Итак, марш-марш вперед, на подключение к новой традиции — в мир ученых. И если бы в самую последнюю минуту из Бухенвальда не вышел Босков, Киппенберг и в самом деле возомнил бы, будто ему удалось отхватить лакомый кусочек истории, а уж потом под обызвесткованным слоем блаженной сытости, благополучия и безмятежной карьеры лишь изредка, лишь с большим трудом давали бы себя знать пустота, недовольство, пресыщенность. Он невозвратно окаменел бы в ископаемой ланквицевской традиции, и тут уж ничего не смог бы поделать угасающий дух рабоче-крестьянских факультетов, вместе со всем историческим материализмом. Ведь приходится же наблюдать, до чего дошли в наши дни некоторые из прежних однокашников по факультету, причем среди них немало и таких, которые хлебали марксизм прямо ложками. Сперва выучили, потом выбросили из головы. А Киппенберг получил от Боскова урок, хороший такой урок, и захочешь, да не забудешь; Босков не проповедовал ему новый гуманизм как теорию, Босков жил по его законам с первого дня.