Юрий Козлов - Новый вор

«Последнее что?» — спросил Перелесов.

«Последнее всё», — ответил Авдотьев.

Перелесов только пожал плечами. К тому времени он уже привык не получать ответы на свои вопросы. Или получать, но похожие на свет исчезнувших звёзд. Заострённо-просветлённый, презревший контейнерный рай и прочие радости жизни (он бросил курить, они больше не сидели с пивком или сухеньким на ящиках в рощице на склоне с видом на Москву-реку), Авдотьев стал похож на маниакально исполняющего ответственное задание сиреневого, если вернуть ему живот и приделать крылья, ангела.

Неужели спит здесь? Перелесову стало жалко гениального друга. Он мог бы жить во дворце, и не в холодной, летом поливаемой дождями, а зимой засыпаемой снегом России, но почему-то спал в подвале среди дворницкого инструментария и электронного мусора, то есть почти что в кладбищенском сортире на свалке.

«Переселяйся ко мне, — сказал Перелесов. — Отец редко бывает, а Пра будет рада».

Авдотьев молчал.

Перелесов не заметил, как он упал на раскладушку и мгновенно заснул.

В Европе у Перелесова было время присмотреться к господину Герхарду. Похоже, тот вступил в терминальную фазу существования. Перелесов теперь проводил в Португалии (с частыми выездами в другие страны) больше времени, чем в России. Она постепенно истаивала перед его мысленным взором, как тревожное сновидение в момент, когда становится очевидно, что это всего лишь сновидение, а жизнь — вот она! — солнечно ломится в окно, колышется многослойной кисейной (он, правда, не был уверен в точности этого архаичного — из уроков литературы — слова) занавеской, стелется морским (с чайками, как льдинками) ветром над зелёными холмами Синтры. Слово «терминальное» уже не казалось Перелесову чужеродным. В Португалии его язык сделался универсально-безликим и безгранично-вместительным, как флеш-карта. На русско-немецко-английско-испано-португальской лингве изъяснялся Перелесов. В ней не только растворялись слова, выражения и термины из других языков, но и формировались новые. Они были похожи на кистеперых рыб, вылезших в древности из океана, чтобы затем могуче расплодиться на суше. От этих перворыб и пошла (хорошо, если ими не закончится) на Земле жизнь. Господин Герхард тоже не чурался лингвы , общаясь с горничными, садовниками, массажисткой, фитнес-тренером и прочим обслуживающим его народом. Иногда Перелесову казалось, что он сознательно экспериментирует, скрещивая разноязыкие слова, получает непонятное удовольствие, приучая к ним служивых. Но серьёзные разговоры с посещающими его в Синтре почтенными господами со следами военной выправки он вёл исключительно на немецком.

Перелесову, чем дальше, тем больше, нравился этот железный, как летящая пуля, и шипяще-потрескивающий, как костёр или вставшая на хвост перед броском кобра, язык. Вот только некоторые слова в нём казались ему излишне длинными. Они напоминали кролика, выбравшегося на огороженную полянку из клетки на сельскохозяйственной немецкой выставке в Лиссабонском аграрном парке, куда случайно забрёл Перелесов. Там бесплатно наливали свежевыжатый яблочный сок, и Перелесов, помнится, замер с картонным стаканчиком возле полянки. Кролик выбирался из клетки, как поезд из туннеля. Перелесов никогда в жизни не видел таких длинных. В вертикальном положении он бы оказался одного с ним роста. Если бы Алиса из Страны Чудес провалилась в немецкую кроличью нору, она бы точно живой оттуда не выбралась. И прочие рогатые, парнокопытные и растительные экспонаты на немецкой выставке сильно превосходили привычные. Белый, как сугроб, гусь, хоть и был размером со страуса, не прятал голову в песок, а презрительно (арийски?) шипел на пытавшихся его угостить детишек. Чёрно-зелёного, как в эсэсовском мундире, петуха с бойцовским, вжатым в голову, гребнем и вовсе держали за двойной металлической сеткой, настолько видимо он был свиреп и опасен для окружающих. На уроке всемирной истории в посольской школе преподаватель рассказывал, что перед провозглашением независимости Соединённых Штатов отцы-основатели долго колебались, какой язык сделать государственным — английский или немецкий. Английский победил с перевесом в один голос, да и то лишь потому, что у англоязычных отцов-основателей масонский градус оказался выше. Вот была бы страна, подумал Перелесов, глядя на кролика, никому бы мало не показалось…

Господин Герхард вообще любил говорить о будущем, что было несколько необычным для человека столь преклонного возраста. Однажды за ужином, придирчиво рассматривая на свет фужер с добрым португальским вином (его поставлял знакомый фермер-винодел), он заметил, что на формирование единого общеевропейского языка уйдёт примерно двести лет, а основу его составят вовсе не английский и даже не немецкий, а почему-то… ретороманский (Перелесов про такой и не слышал) и каталанский (на нём говорили в Барселоне). Сильнее же всего новый общеевропейский язык будет похож на старый провансальский. «Знаешь почему?» — спросил господин Герхард. Перелесов, естественно, не знал. «Эти языки никогда не были государственными, — объяснил господин Герхард, — они понятны всем романо-германским европейским народам, кроме греков, угро-финнов и славян, а главное, они свободны от двусмысленной бюрократической властной казуистики. В новой Европе будут очень простые законы, а потому и говорить люди будут просто».