Эрик Нойч - Мир на Востоке

— Люттер тебя обманывает. — (Он резко повернулся к ней.) — Ты разве еще не читал его статью?

— Читал…

— Но, Миха, послушай, ты разве не обратил внимание, что он крадет твои мысли, твои формулировки?..

После того ее признания они прожили ужасный год, и Ульрике порою казалось, что Ахим так и не примирился с тем, что она сказала ему в порыве откровенности. Тогда она умоляла его не уходить, но он все-таки ушел. Она не знала ни где он, ни что решил. Через два дня, когда Ахим все-таки вернулся, он объяснил, что ему необходим был воздух, свежий воздух, он должен был побыть один, и он пошел в Граубрюккен, в Лерхеншлаг — места, где родился и вырос. Его одежда, башмаки были такие мокрые и грязные, что Ульрика решила — вероятнее всего, он говорит правду. Больше они никогда к этому не возвращались. Они просто избегали друг друга, жили в одной квартире как чужие, и прошло много месяцев, пока у них хватило мужества растопить этот лед, Ульрика не понимала, в чем он винит ее. Она хотела быть честной во всем, и больше ничего. Неужели надо было по-прежнему хранить свои секреты? И все же порою, когда она видела, как он мучается бешеной ревностью к какому-то фантому, к этому студенту из Цвиккау, который никогда ничего для нее не значил, она начинала жалеть о сказанном. Но нет, у нее тоже есть право на собственную волю. Она не чувствовала никакого стыда, и ему пора понять, что ей нечего стыдиться. Он не должен относиться к ней как к вещи, как к собственности. И спустя год наступил день, когда он нашел в себе силы по-новому взглянуть на многое…

К тому времени Ульрика постаралась выбросить из головы историю с выговором. Но теперь Ахим решил выяснить все — это было необходимо не только для Ульрики, но и для него самого. Он пошел к школьному советнику. Даже спустя четыре года он отчетливо помнил весь их тогдашний разговор, вернее, спор.

Хотя Ахим работал уже несколько месяцев рядом со школьным советником Хельмдуккером, буквально дверь в дверь, поскольку школьная инспекция временно размещалась в том же здании, что и редакция газеты, он никогда не встречал его. Прикованный к инвалидному креслу, Хельмдуккер редко покидал свой кабинет. Когда Ахим вошел и уселся на стул для посетителей, Хельмдуккер, сильно оттолкнувшись, отъехал от стола и подкатил к нему.

Секретарша принесла чай, и после нескольких общих фраз Ахим объяснил, что пришел поговорить о деле своей жены.

— Но разве не все еще выяснено? Выговор вашей жены — дело прошлое, и она не должна ни о чем беспокоиться, если с ее стороны не будет новых нарушений.

— Но ведь это пятно в личном деле.

— Вы преувеличиваете…

— Ей даже приказа не показали, чтобы она могла высказать свое согласие или несогласие.

— Сожалею, но подобные вещи у нас не приняты. Однако ваша жена может ознакомиться с ним в любое время. Предупреждаю вас, однако, что она прочтет о себе мало похвального.

— Зато узнает точную формулировку, за что получила выговор. Ведь она до сих пор толком этого не знает.

— Но послушайте… товарищ Штейнхауэр. Это ведь было предметом бесконечных бесед и собраний. Поощрение детей рабочих — вот чего мы требуем от преподавателей, а она отстаивает теорию природных способностей.

— Но она всегда отвергала это обвинение.

— Вот в этом и заключается ее главная ошибка.

— Значит, выходит, что, если бы моя жена проявила меньше упрямства, покаялась, ей удалось бы избежать выговора с занесением в личное дело?

— Да, пожалуй, вы правы.

Ахим испугался. Значит, Ульрика наказана за честность, за то, что отстаивала свою правоту. И ведь она ему много раз пыталась объяснить, что это именно так, а он ей не верил.

И напугал его не школьный советник и не методы его работы, а больше всего он сам… Теперь он должен просить Ульрику, чтобы она простила его. Ахим самому себе казался предателем, предателем собственной жены. Получалось, что для него важнее всего оказалась не правда и справедливость, а собственный покой.

— По-вашему выходит, — спросил он тогда Хельмдуккера, — моя жена получила выговор за то, что оказалась неспособной лицемерить, не опустила голову, не поступилась своими принципами?

Хельмдуккер почувствовал, что попался в ловушку. Он подкатил к письменному столу и, порывшись, вытащил какую-то бумагу.

— Пожалуйста. Дочь майора, служившего в фашистском вермахте… Из Данцига. Принадлежит к привилегированному классу. Что ж тут удивительного, если она не слишком стремится поощрять детей рабочих…