Эрик Нойч - Мир на Востоке

Он давно не был тут и даже в близлежащем Граубрюккене, где когда-то жили его родители. С тех пор как они умерли, его ничто уже не связывало с этими краями. Слева и справа вдоль центральной улицы высились огромные новые здания, и улица тоже показалась ему незнакомой. Лишь когда за поворотом открылась лежащая в излучине Заале деревенька с церквушкой и низкими домиками под островерхими крышами, он узнал родные места.

Теперь здесь вовсю кипела жизнь. Несмотря на ранний час, мчались грузовики, ехали закутанные велосипедисты, борясь с ледяным январским ветром, попадались и пешеходы. Источником всей жизни здесь, несомненно, был комбинат.

Наконец он добрался до железных ворот, и вахтер занес его в списки посетителей. До времени, назначенного секретарем парткома, оставался еще час, и он решил повидать своих прежних друзей. По крайней мере Штейнхауэра он надеялся застать в редакции.

И не ошибся. Постучав в дверь, он услышал в ответ знакомый голос.

Ахим был один в комнате. Он сидел, склонившись над письменным столом, заставленным обычными для любого учреждения предметами: телефон, календарь, стопка бумаг. Вооружившись строкомером, линейкой и карандашом, Ахим монтировал первую страницу — это Франк увидел по наклеенному на листе заголовку: «Факел». Отдельно, на гранках он подсчитывал строки, отчеркивал жирными штрихами колонки в какой-то статье.

Ахим, погруженный в работу, хотя и ответил на приветствие Франка, но не узнал его; лишь когда в комнате воцарилось молчание, он поднял голову.

— Я вас слушаю.

Вошедший был ему не знаком, хотя… Нет, где-то он его видел. Но где? Незнакомец был в пальто, в шапке, надвинутой почти на глаза, на заиндевевших от мороза усах и бороде блестели капли… Нет, он не мог вспомнить.

Франка эта сцена забавляла. Он с трудом подавил усмешку, расстегнул воротник и снял шапку.

— Вы, — произнес он, делая ударение на «вы», — вы меня не…

В этот момент Ахим узнал его. Хотя он уже слышал, что Люттер переведен с факультета журналистики в редакцию «Вархайт», даже читал несколько его статей в областной газете он никак не ожидал увидеть его сейчас перед собой.

— Франк… — произнес он и встал, отодвинув бумаги, — Франк, прости, не узнал тебя, я и представить себе не мог… — «Ты ужасно изменился», — хотел он добавить, но не добавил.

Франк сунул перчатки в карман, снял пальто, повесил его на свободный стул. Он почувствовал, что его встретили с некоторой прохладцей, во всяком случае, не так, как он это себе представлял. В чем тут дело? В том, что они много лет не виделись, а может, воспоминания о прошлом не были так уж лучезарны, как ему бы хотелось? Но он все же раскрыл Штейнхауэру свои объятия и сказал:

— Давай-ка, друг, обнимемся по старой памяти. Как видишь, жив еще курилка, А теперь, я думаю, мы часто будем встречаться.

Нет, Ахим не упал со слезами умиления ему на грудь, однако он не видел причины, почему бы ему наконец со всей сердечностью не поприветствовать старого друга.

Сто пятая история Уленшпигеля рассказывает о том, как по приказу магдебургского епископа он зажег огонь, который обратил в пепел самого епископа.

В Магдебурге был некий епископ Людвиг, предшественнику которого служил Уленшпигель. Когда однажды Уленшпигель снова появился на магдебургской земле, епископ приказал своим слугам разыскать его. Он как раз к этому времени закончил строительство нового роскошного дворца возле Грицене, где много лет трудились крепостные и батраки со всей округи. Сотни людей погибли, не выдержав непосильного труда. Их вдовы и сироты рассказали Уленшпигелю о своих бедах. Селения опустели, крестьяне изнемогали под тяжестью непосильных налогов.

Уленшпигель явился на зов. Дело было как раз на масленицу, и епископ объявил, что хочет отпраздновать новоселье в носом роскошном замке и созвать всю саксонскую знать из близлежащих мест.

«Есть обычай на масленицу, — сказал епископ, — чтобы мы, дети божьи, с веселием и танцами прощались со всяким обжорством и чревоугодием. Ты много ездил по свету, сейчас прибыл к нам из Рима, и ты поможешь нам устроить так, чтобы на праздник наш замок и ночью сиял и сверкал, чтобы в нем было светло, как днем, и тепло, как летом. Но на следующий день, в первый день поста, все должно снова погрузиться в холод и мрак, чтобы не кощунствовали мы перед богом. «Memento quia pulvis es et in pulverem reverteris, — добавил епископ. — Помни, что ты прах и в прах возвратишься».