Эрик Нойч - Мир на Востоке

Тут Мюнц не выдержал и рассмеялся.

— Хорошо хоть сравнения берешь из области биологии.

Он все еще мерил шагами свой кабинет.

Ахим продолжал. По его убеждению, говорил он, существуют три вида творческой деятельности. Первые два — наука и искусство, но ведь он уже пытался заниматься и тем, и другим, и его способностей явно оказалось недостаточно. Есть и третье поле деятельности — на нем свои силы может попробовать каждый, но такую возможность предоставляет только социализм — это участие в политической жизни общества. Здесь уже от человека требуется не столько талант, сколько твердый характер и высокая сознательность. И то и другое можно в себе воспитать. Разве такая деятельность не является творческой? Самому участвовать в развитии и укреплении государства. Самому нести ответственность за то, что с нами будет завтра.

— Это должен делать и ты, Матти, редактор главной газеты, и Эрих Хёльсфарт, рабочий. Прежде всего это должны делать мы, коммунисты. Ты же знаешь меня с детства. Это ты почти насильно заставил меня пойти учиться.

— Будет тебе.

— Конечно. Сунули меня в привилегированную гимназию, хотя с науками у меня было, прямо скажем… Немецкой грамматики и той не знал. Пришлось латынь наверстывать за три пропущенных года и многое другое, и все самому, без какой бы то ни было помощи. Знаешь, как могут ранить насмешки учителей? Ну а потом? Сплошной вздор и ошибки. Занимался театроведением, сам писал пьесы — но, слава богу, понял, что ничего у меня не получается. С биологией тоже не вышло. Дайте же мне наконец найти себя, прежде чем я стану дедушкой. Дайте возможность воплотить в жизнь то, что я хочу, нет, вернее, то, чему меня учил ты и такие люди, как ты. Кстати, тогда вы совсем не думали о том, способен я усвоить ваши идеи или нет. Дайте мне возможность работать на таком месте, где у меня будет чувство, что дело движется и что я сам в этом как-то участвую.

Маттиас вернулся к письменному столу.

— Так, оказывается, это мы виноваты, не так тебя воспитывали?

— И это все, что ты мне можешь сказать?

— Да погоди, торопыга. Можешь сообщить своей прыщавой научной тете, что меняешь профессию и становишься журналистом. Не буду я спокойно смотреть, как такому, как ты, если не вмешаться, и зубы выдерут, и когти обрежут, и начнут манной кашкой кормить.

С этого момента Ахим начал работать в редакции. Мюнц первым читал его статьи и заметки, правил, давал советы, а спустя месяц сказал:

— Поезжай-ка ты в Грицене, на металлургический комбинат. Мы там организуем корпункт. Это будет горячая точка, маяк для всей республики…

Голос Ульрики оторвал его от воспоминаний.

— Знаешь что, давай ложиться спать.

Мебель в их спальне тоже была новая и тоже купленная в кредит.

— Но постель еще не постелена.

— Пожалуйста, Миха, займись этим ты.

Ну вот, опять. Он терпеть не мог мучиться с дурацкими уголками и пуговицами, с удовольствием уступил бы эту процедуру Ульрике. Он слышал, как она в ванной моется под душем. Значит, и на новой квартире будет то же самое. В их прежнем жилище она тоже первая утром и вечером занимала умывальник и мылась и обливалась до тех пор, пока он не начинал возмущаться. Хорошо, что вода не рационирована. А то ему бы уже ни одной капли не досталось.

Но тут Ульрика крикнула ему через закрытую дверь:

— Эй, разве ты забыл, что у нас теперь наконец ванная есть, даже с небесно-голубым кафелем. Мы тут вполне с тобой вдвоем поместимся.

Да, об этом он и в самом деле не подумал. Ульрика громко плескалась, пофыркивала от удовольствия, направляя на себя попеременно струю то горячего, то холодного душа. Бррр, нет, ему больше по душе теплая водичка.

— Ты трус! Просто трус! — Она брызнула в него холодной водой.

За те несколько месяцев, что он работает в редакции, очень многое изменилось. В Москве сказал свое слово съезд партии. И теперь, когда немного улеглись волнения, Ахим мог уже думать над происходящим с более трезвой головой. Он прекрасно помнил, какую бурю чувств, какое глубочайшее горе вызвало в нем известие о смерти Сталина. Это было ровно три года назад. Коммунистов охватила тогда мучительная растерянность. Что же теперь будет, если умер вождь мирового пролетариата и в Кремле не горит больше свет? Он вспомнил, как плакал его друг Франк Люттер, человек отнюдь не сентиментальный, даже немного циничный (не потому ли они уже давно избегают друг друга?), Франк отменил тогда свою свадьбу. И Мюнц, столько переживший в фашистских концлагерях, видевший смерть сотен замученных товарищей, после того как услыхал сообщение, побледнел, голос у него срывался… Ну а теперь? Теперь выходило, что все они заблуждались, когда верили в великого Сталина. Во время редакционных совещаний, которые проводились каждый день, Маттиас объяснял содержание отчетного доклада, говорил о необходимости коллегиального руководства, о восстановлении ленинских норм, о внутрипартийной демократии, но, конечно, и все остальное время в редакционных кабинетах не прекращались споры. Почти всех мучили экзистенциальные вопросы. И с Ахимом происходило то же самое. Хотя он теперь лишь изредка появлялся в Галле, и до него доходили пугающие слухи, которые вскоре подтвердились: стало известно о попытках Берии подчинить партию органам государственной безопасности, о массовых репрессиях, о реабилитации видных военачальников Тухачевского, Якира, который погиб со словами: «Да здравствует коммунизм, да здравствует Сталин…» Как такое стало возможным? Почему, в чем причины?