Эрик Нойч - Мир на Востоке

Глаза ей открыл деревенский священник, и как раз в тот день, когда она сообщила ему о своем решении выйти из церковной общины. Он попросил ее объясниться, и во время беседы она вспомнила о другом разговоре — в другом месте и с другим пастором. Но тогда она отказалась от своего намерения, просто не хватило сил. Теперь же она знала, что останется твердой и непреклонной. Ее возмущало лицемерие, царившее в секте, постоянное злоупотребление божьим именем, то, что Килиан выдавал себя за новоявленного пророка.

«Ты, дочь моя, путаешь ханжество с истинной верой», — сказал ей пастор.

«Наверное. Но я все равно больше не могу. Я ничему не верю. Не верю больше, и все».

Беседовали они долго, он терпеливо убеждал ее отказаться от принятого решения, а она рассказала ему о своем тяжком положении, о глубоком разочаровании, которое испытала, когда все ее письма остались без ответа. Но тут пастор неожиданно прервал ее вопросом:

«А ты никогда не думала о том, что они, возможно, просто не доходили до адресата? Разве ты отправляла их не с нашей деревенской почты?»

Ульрика даже похолодела от ужаса: «Нет, только с нашей».

«Я так и знал. А ведь наш почтмейстер весьма активный килианец».

«Но откуда же тогда штамп: «Адресат выбыл»?»

«Ах, святая простота! Не видишь ты дел сатанинских. Это очень просто устроить».

В тот же вечер она потребовала объяснений у матери. Та, конечно, все отрицала, однако по той нервозности, с какой она теребила носовой платок, по тому страху, который можно было заметить в ее глазах, Ульрика поняла, что пастор прав…

— Забудь про все, — сказал Ахим, — давай поженимся.

— А как? — зашептала она ему в ухо. — Уже стемнело, в шесть ведь даже магазины закрываются, не то что загсы.

— Не смейся надо мной!

Спустя месяц после того, как подали заявление, они в сопровождении лишь соседки да приятеля-студента, который ходил с Ахимом в один семинар, отправились в загс и расписались. Вот и все.

В последние месяцы жизни в деревне спутниками Ульрики были Пауль Флеминг, поэт, живший три столетия назад, и студент педагогического училища.

Дядя в гневе назвал молодого человека Люцифером, он в ярости кричал ему что-то вслед, когда тот, взбунтовавшись против секты, покинул собрание. Уже стоя на пороге, он услышал посланное ему вслед проклятие, обернулся и, приставив пальцы ко лбу, сделал рожки и высунул язык.

Через несколько дней Ульрика встретила его в Шнееберге. В первый раз за четыре года, проведенных здесь, она одна, никому ничего не сказав, отправилась в город. У нее было ощущение, словно она по-прежнему маленькая девочка, маменькина дочка (а ведь ей уже шел двадцать второй год), как тогда в Данциге: по дороге из школы нигде не задерживайся, остерегайся злых мальчишек, не играй с польскими детьми… Нет, больше она не в состоянии выносить этой опеки, а главное — затхлости. Она чувствовала, что задыхается. Теперь и она, как тот студент-отступник, хотела только одного — порвать с ними и сама удивлялась, почему не сделала этого раньше.

В Шнееберг она приехала только для того, чтобы сделать покупки, без чужих советов, по собственному вкусу. Сумку или шарф — она и сама точно не знала, может быть, пару туфель, но только модных, на высоком каблуке, какие их секта, разумеется, запрещает носить. Она решила походить по магазинам, потом посмотреть фильм — любой, лишь бы снова побывать в кино. Только не опоздать на последний автобус! А даже если… Ей теперь было все равно. Она знала, что у нее хватит сил пойти до конца, не испугаться семейного гнева. Она уже взрослая, и они должны это понять. Иначе ей никогда не сбросить с себя это ярмо.

Она остановилась перед мастерской дамских шляп, внимательно рассмотрела все выставленные на витрине модели, и они ее очень позабавили. Все, как одна, шляпки были щедро украшены либо лентами, либо вуалью. Она никогда не могла понять, по какому принципу изобретаются эти модели, существует ли для них вообще нечто вроде золотого сечения, подчиняются ли они, пусть хотя бы и в рамках моды, каким-то законам эстетики? Все шляпки, выставленные в витрине, показались ей до того смешными и уродливыми, что она никогда не рискнула бы украсить ими свою голову.

Рассматривая витрину, она увидела свое отражение, стала поправлять волосы, и эти проклятые волосы опять испортили ей настроение. Правда, еще по дороге в город она распустила свой дурацкий пучок и теперь подумала, не избавиться ли ей от него окончательно, может, пойти в парикмахерскую, сделать стрижку и укладку?