Эрик Нойч - Мир на Востоке

Так что же двигало Ахимом? Нерешительность? Трусость? Последнее для него вообще не существовало, слово «трусость» для него звучало почти как иностранное, тот же, кто сгоряча обвинял его в этом, лишался его дружбы навсегда. Даже нерешительность была не в его характере. Он давно сделал свой выбор, самое позднее — в день кровавого побоища на стройплощадке, однако к своему решению он пришел совсем не так, как Люттер, Бартушек, Дипольд или Хёльсфарт.

Он прибыл слишком поздно. О том, что стряслась какая-то беда, он догадался, по вою сирен «скорой помощи», внезапно огласившему заводскую территорию. Он опрометью выскочил из кабинета, решив, что в одном из цехов опять авария, но, заглянув по дороге в партбюро, узнал от секретарши о событиях на стройплощадке и о том, что Бартушек уже там. Зрелище, представшее его глазам, потрясло его, произвело куда более гнетущее впечатление, чем все виденные им прежде аварии в цехах. Хотя драка уже прекратилась, самый вид стройплощадки — перевернутый грузовик, разбитые бытовки, изувеченные станки — свидетельствовал о разгуле грубой силы, о взрыве слепой ярости, с какой люди (еще недавно он бы сказал — братья по классу) кидались друг на друга. Раненых было великое множество. Одних перевязывали здесь же, на траве, других увозили в больницу.

На душе у Ахима было хуже некуда. Случившееся просто не укладывалось в голове. Кто же повинен в этом диком побоище? Ясно, не строители. Но вот взять работников комбината: какая тут раскладка? В известном смысле он понимал обе стороны. Ведь у тех, кто выступал против перепрофилирования, тоже были свои резоны. Большинство рабочих испытывали тревогу за свой завтрашний день, да и за сегодняшний тоже. А что касается Эриха, то им, помимо практических соображений, двигали, вероятно, еще и эмоции. С Дипольдом было сложнее. Он отлично понимал, что такое рентабельность, и наверняка руководствовался иными категориями, чем просто желанием сохранить директорское кресло, которое занимал второй десяток лет. С другой стороны, и у Клуте с Франком, рьяных поборников перепрофилирования, имелись веские доводы. Они делали упор на то, что экономика страны должна ориентироваться на самые передовые технические достижения, если хочет быть конкурентоспособной на мировом рынке и не потерпеть поражения на этом участке глобальной борьбы между социализмом и капитализмом. Кроме того, они ссылались на решение правительства и требовали от коммунистов соблюдения партийной дисциплины — первейшего уставного правила.

Так кого же он должен поддерживать в своей газете, а кого, напротив, подвергать критике? Ответа у него не было, а уж после побоища на стройплощадке, когда страсти накалились до предела, тем более. Слишком все запуталось.

Вдобавок ко всему его мучила неудовлетворенность собой, какой-то внутренний кризис. Все чаще он задавался вопросом: имеет ли смысл деятельность, солидно именуемая идеологической работой, если люди, в сознание которых он пытался вложить высокие идеи, опустились до того, что стали швырять друг в друга камни, в сущности ничем не отличаясь от своих дальних сородичей — обезьян, пользующихся в аналогичных ситуациях кокосовыми орехами. Черт знает что! Бухнер против Хайнца, Шиншилла против Клейнода, Бартушек против Дипольда, даже его лучшие друзья Люттер и Хёльсфарт и те готовы друг другу глотку перегрызть. Но он останется человеком, и никакие вывихи, сбои, уродства будней не заставят его разувериться в великой идее социализма. В конце концов, так ли уж много значит локальная стычка из-за какого-то перепрофилирования в сравнении с той революцией, что происходит в сердцах и умах миллионов его соотечественников, в сравнении с исторически уникальной попыткой создать здесь, в этой части Германии, государство рабочих и крестьян?

Возможно, кто-то назвал бы Ахима идеалистом. Но сам он себя таковым не считал. Слишком часто сталкивался он со всякого рода гнусностями, возвращавшими его с неба на землю и напоминавшими, в каком мире он живет… На сей раз огорчения его были связаны с Ульрикой, против которой опять ополчилось школьное начальство. Сжав кулаки и стиснув зубы, Ахим стонал: «Ну откуда, откуда в этих чиновниках столько глупости? Почему дураки всегда берут верх над здравомыслящими людьми?!» Ульрика старалась его успокоить: «Не волнуйся, малыш. Я уже давно не та безответная овечка, какой была раньше. Жизнь меня тоже научила показывать зубы…»

Дела у Ульрики складывались и впрямь не лучшим образом. Еще не был забыт конфликт из-за слишком смелого разреза на юбке, как возник новый, по куда более серьезному поводу и на куда более высоком уровне, говоря конкретно — из-за национального гимна и со школьной инспекцией.