Эрик Нойч - Мир на Востоке

— А второй выговор за что?

Снова ему почудилась на лице Ульбрихта лукавая улыбка.

— В ту пору я работал в Галле, был главным редактором «Вархайт», ну и, как это у нас водится, отвечал за каждую строчку в газете, вплоть до запятой. Тогда, борясь с церковью, мы вели кампанию за утверждение новых, социалистических обрядов и, естественно, ни словом не упоминали церковь на своих страницах, а тут как на грех в разделе объявлений проскочила чья-то благодарность за поздравления по случаю конфирмации не то дочери, не то сына. Нашлись умники, которые усмотрели в этой мелочи политическую ошибку, и я, чтобы уберечь сотрудницу отдела от гонений, взял вину на себя.

— Ну ладно, забудем твои прегрешения. Между прочим, сам факт твоих взысканий говорит о том, каким же догматичным, если не сказать истеричным, было поведение иных товарищей в сталинские времена… Но к делу. Вот зачем я тебя вызвал. Вчера на Политбюро мы обсуждали кой-какие кадровые вопросы в плане подготовки к съезду партии. Все сошлись на том, чтобы рекомендовать партийной конференции округа Галле избрать тебя на должность первого секретаря. Конечно, при условии, что ты сам не против. Ну так как, согласен?

Он заметил, что от недавней веселости Ульбрихта не осталось и следа, теперь его глаза за стеклами очков в тонкой золоченой оправе стали серьезными и строгими. Что мог ответить Мюнц? Только то, что его место там, куда его направит партия.

— Да, согласен, — не раздумывая, произнес Мюнц. Он торопливо отломил дольку апельсина, так что испачкал пальцы соком, и вынужден был взять салфетку.

— И что же, у тебя даже не возникает никаких вопросов?

— Нет. Впрочем… А что будет с Францем Бюргманом?

— Ты прав, Маттиас. Наш старый верный Франц. Мы должны позаботиться о его здоровье. Силы у него уже не те, чтобы тащить такой воз, хоть он и не хочет в этом себе признаться. Но мы нашли выход из положения. Он будет членом Госсовета. Неужели всей своей революционной борьбой он не заслужил того, чтобы на склоне лет воочию видеть и пожинать плоды своего многолетнего труда?..

Много позже, сидя напротив Бюргмана в его кабинете, Мюнц сообразил, что Франц на несколько лет моложе самого Ульбрихта. Но какое это теперь имело значение? После шестидесяти любой человек в силу естественных законов природы несет на себе отпечаток старости — кто больше, кто меньше. А над Ульбрихтом, казалось, природа была не властна: он так и дышал здоровьем. То ли дело было в том, что он не пил, не курил, занимался спортом, плавал, бегал на лыжах — словом, вел здоровый образ жизни, то ли просто за ним постоянно наблюдали врачи.

Поселившись в гостинице, и, судя по всему, надолго, Мюнц в первые же дни собрал у себя руководство округа: ответственных работников партии, профсоюза и исполкома. Отдельно он встретился с Франком Люттером, информированным лучше других, и проговорил с ним несколько часов. Только после этого он отправился в Айзенштадт на беседу с Дипольдом и Бартушеком, где заодно расспросил Хёльсфарта, Бухнера, Хайнца и других рабочих. Мюнц был достаточно опытен, чтобы тотчас уяснить сложившуюся вокруг перепрофилирования ситуацию. Совершенно очевидно, что Люттер и Бартушек возглавляли лагерь сторонников обновления комбината, а Дипольд и Хёльсфарт — лагерь противников. Но чем больше он слушал тех и других, тем труднее ему было разобраться, кто же больше болеет за дело, ставит интересы экономики страны выше своих собственных. Он понимал, что столкнулся здесь с конфликтом глубокого социального свойства, какие порой возникают в переломные моменты развития социалистического общества. Однако он был послан Центральным Комитетом сюда не затем, чтобы отдавать кому-то симпатии, а затем, чтобы провести в жизнь решение партии, и таковым было — перепрофилирование. Вот почему он должен был поддержать Люттера и Бартушека, ибо объективно правы были они.

Но вот кто был для него полной загадкой, так это Ахим Штейнхауэр. Он не вписывался ни в одну, ни в другую группу и, вообще, казалось, старался от всего держаться подальше — не то из трусости, не то из равнодушия, — такие люди бывают во всяком конфликте. И таких людей Мюнц ненавидел. Однако он не мог себе представить, чтобы именно Ахим принадлежал к этой породе, Ахим, с его горячим темпераментом и чуть ли не романтическим максимализмом, и потому решил приглядеться к нему повнимательнее. Но когда он углубился в подшивку «Факела», редактировавшегося Ахимом, тот стал для него еще большей загадкой.