Эрик Нойч - Мир на Востоке

Однако ее опасения оказались напрасными. Она обнаружила его в буфете Дома культуры, где он тихо-мирно сидел с коллегами, пил пиво и говорил на какие-то свои заводские темы. Взяв за соседним столом свободный стул, Халька, не говоря ни слова, с уверенным видом подсела к ним.

Перед выходом из дому она долго приводила себя в порядок: накрасила ресницы, напудрилась, нарумянилась. Ей хотелось выглядеть красивой. Она и прическу сделала торжественную — так называемую «халу», отчего казалась старше, строже, степеннее.

От нее исходил обольстительный аромат духов и косметики, который был сильнее даже наполнявшего буфет кислого запаха пива. Товарищи Эриха изумленно уставились на Хальку, а один подмигнул ей и свистнул, верно решив, что дамочке захотелось мужского общества.

Эрих, обомлевший при Халькином появлении, не знал, как и быть. Что бы между ними ни произошло, ему было неприятно, что кто-то смотрит на нее сальным взглядом, и потому, пусть не без некоторого усилия над собой, он сказал:

— Познакомьтесь, это моя жена.

— Черт возьми! Кто бы мог подумать! — смущенно пробормотал тот самый парень, что свистел. — Ты уж меня извини, старина. Но и ты нам всем голову заморочил: кто ж селится в общаге среди холостяков, имея такую жену-красавицу?! Ладно уж, не оправдывайся. Топай домой, раз супруга за тобой пришла, а о чем сейчас спорили, потом договорим.

Красный как рак Эрих встал из-за стола и, попрощавшись с ребятами, вместе с Халькой вышел на улицу.

— Нам надо серьезно поговорить, — сказала Халька.

— Что-нибудь случилось?

— Да. Пришла телеграмма от Бернда, он получил отпуск и скоро приедет на побывку. Мы должны решить, что ему скажем, и, вообще, в каком качестве его встретим — разведенными супругами или…

Эрих ничего не ответил, и они пошли по улице молча.

И вот впервые за три месяца — тот раз, когда он забегал за вещами, не в счет — он снова был дома. Квартира показалась ему какой-то мертвой, чужой, хоть все и стояло на прежних местах: мебель, фужеры и сервиз за стеклами серванта, цветы в горшках на подоконнике, даже фарфоровые пастушки и пастушки, которых Халька всегда считала мещанством и терпела лишь из уважения к памяти его родителей. В то же время он обнаружил, что в квартире царит идеальная чистота, все блестит, а когда Халька отлучилась на кухню сварить кофе, он провел рукой по самой верхней полке стеллажа, и даже там не оказалось ни пылинки. У него защемило сердце — впрочем, с этим ощущением он жил все последние три месяца. Еще никогда собственный дом не казался ему таким чужим и одновременно родным, и он подумал, что если сейчас опять покинет его, то вместе с этим домом для него умрет и часть его жизни, возможно лучшая.

Халька принесла кофе. Он вспомнил, как в день их разрыва они вот так же пили кофе и как Халька уронила чашку, залив платье и скатерть.

— В ванной сломался выключатель, — сказала она, — месяц уже свет не горит.

— Так ты, стало быть, не знаешь, как сможешь посмотреть в глаза Бернду? — И он сам пристально поглядел на Хальку.

Она поставила чашку на стол: на сей раз рука у нее не дрожала.

— Знаю, — ответила она, выдержав взгляд Эриха. — Да, на мне большой грех, но между вчерашним и сегодняшним днем пролегла уже непреодолимая пропасть.

Упоминание о «вчерашнем дне» вновь всколыхнуло его ревность, уязвленное самолюбие, и он не удержался от грубости:

— Ты хотела со мной серьезно поговорить? Ну так сотри для начала штукатурку с физиономии. Смотреть противно.

Она встала, вышла и вернулась через несколько минут уже без макияжа, с распущенными волосами.

— Чего ты вообще от меня хочешь?

— Я понимаю, что не вправе ждать от тебя снисхождения и тем более сострадания. Ты ненавидишь меня, и правильно… Но знай: на всем свете я люблю тебя одного и ничьей любви, кроме твоей, мне не нужно.

Он потупился, никак не ожидая от нее такого признания. Последние слова Хальки совершенно обезоружили его.

— Не знаю, что тебе и сказать… — пробормотал он.

— А ничего говорить не надо. — Она расстегнула платье и обняла Эриха.

— Не томи меня, — прошептала она ему на ухо. — Я хочу от тебя ребенка.

Он понял, что она вернулась к нему навсегда…

Наступил апрель, разом преобразивший землю. Над долиной Заале ослепительно голубело бескрайнее небо, по лугам дул нежный ветерок, несший запахи пробуждающейся природы. С реки, только недавно освободившейся ото льда, тянуло холодом и свежестью, точно от горного ручья, и по утрам, когда на горизонте поднимался пылающий диск солнца, берега ее покрывались серебристой вуалью тумана. Деревья в садах и на бульварах были унизаны жемчугом распустившихся лепестков, казалось светившихся на фоне зеленого бархата молоденькой листвы. Сквозь тяжелую влажную почву буйно пробивалась трава, то тут, то там виднелась бледно-желтая мозаика мать-и-мачехи. В небе восторженно носились первые ласточки, трясогузки торопливо пробегали по земле, выискивая насекомых…