Миклош Дярфаш - Был однажды такой театр

— Алло, Дюрика! Лаци еще не вернулся! — кричу я беспомощно.

— Быстро одевайтесь, через пять минут я приеду за вами на такси. Только не нервничайте!

— Но где же Лаци?

— Не волнуйтесь, он скоро придет.

— Ему ведь тоже надо переодеться!

— Думайте лучше не о Лаци, а о нашей премьере. Через пять минут я буду у вас.

Я несусь в ванную, скидываю с себя перепачканное мелками платье, и вот я уже в другом, целую Марику, обнимаю тетю Марию. Тем временем у меня стучит в мозгу: неужели так долго длятся переговоры на киностудии? Бедный Лаци, и ему тоже как придется спешить! Перед нашим домом гудит такси. Дюри приехал. Иду, иду. Сжимаю руки в кулаки. Теперь я уже не должна думать ни о чем другом, кроме моей премьеры.

Пять минут седьмого, я вхожу в уборную. Меня обнимает гримерша.

— Целую ручки, госпожа актриса, — говорит она, окончательно посвящая меня в актрисы. Против этого «целую ручки» возражать бесполезно, с этим нужно смириться.

На столике у зеркала стоят четыре корзины цветов. От Жаклин, Лаци, Форбата и директора. Значит, Лаци и Жаклин уже после обеда прислали цветы. Я тороплюсь с гримом и одеванием, скоро они будут здесь. Форбат тоже прислал красивые цветы, и директор.

— Целую, госпожа актриса!

Это парикмахер. Он тоже впервые назвал меня «госпожой актрисой»! До сих пор он звал меня Катока. Большая роль!

Стучат в дверь.

— Войдите! — кричу я, счастливая.

В уборную входят папа и мама. Я удивлена, а они говорят, что приехали в Пешт на один вечер, хоть мы и не написали им и даже не пригласили, но ведь поездка все равно бесплатная, да и с тех пор, как папа на пенсии, они часто ездят по стране, смотрят то тот город, то этот; они смеются, топчась у порога, мол, это у них такое запоздалое свадебное путешествие, я их усаживаю, мне хочется плакать, но нельзя: одна-единственная слезинка может все погубить; на ногах у меня новые туфли, они великолепны, удобны; дорогие мои папочка и мамочка, у них даже билетов нет.

Первый звонок. Половина седьмого. Собственно говоря, я уже готова. Парикмахер заканчивает с прической, я смотрю на свое отражение в зеркале, и мне кажется, что я очень красивая, такая, какою могла бы быть в школьном сочинении Марики, если бы она написала его ко Дню матерей. Глаза у меня как будто немного темнее, чем обычно, наверняка от волнения. Я ужасно волнуюсь — и не хочу защищаться от этого волнения. Нельзя. Этому научил меня Лаци, против сценического волнения бесполезно бороться, пусть будет, оно само по себе трансформируется и станет помощником.

Снова стучат.

— Войдите! Войдите!

Дверь открывает Форбат. Страшный, со свинцовым лицом стоит он в дверях. Я видела его полчаса назад, с тех пор он будто похудел; черные глаза горят, руки дрожат. Я вижу, как они дрожат под манжетами. Неужели так волнуется? У него это уже шестая или седьмая премьера, а он едва стоит на ногах. Похоже, из-за меня нервничает. Все же боится, что я провалю его пьесу.

— Как вы, Кати? — спрашивает он, и даже уголки губ у него белые.

— В порядке, — отвечаю я с улыбкой.

Моя улыбка спокойна, голос естествен, надеюсь, это хорошо на него подействует.

— Вы никогда еще не были так красивы, — говорит он серьезно.

— Правда?

— Правда, вы великолепны.

Не понимаю: стоит мрачный, просто зловещий, а сам говорит комплименты. Он целует руку маме, которая от этого готова сквозь землю провалиться, и обнимает папу.

— Лаци еще нет, только вот цветы от него. — Я смотрю на Форбата, и голос у меня немного укоризненный, словно это он виноват, что мой муж опаздывает.

— Вы не должны думать ни о чем, кроме спектакля.

— Хорошо, — говорю я покорно, чтобы его успокоить.

— Сегодня вечером вы станете великой актрисой.

— Видите, и Норе тоже прислала цветы! — показываю я на сияющую белизной корзину, чтобы окончательно выкарабкаться из похожего на дурноту премьерного волнения.

— Очень красивые.

Я подхожу к нему.

— И вам спасибо за цветы, Дюри. Я обещаю, что сделаю все, что только в моих силах, — я кладу руки ему на плечи — у меня это самый прекрасный вечер в жизни.

Встав на цыпочки, я обнимаю его за шею и под умиленные слезы папы и мамы братски целую его. Он совершенно тощий, без мускулов, просто хрупкий, как подросток. Он обнимает меня за плечи, на мгновение прижимает к себе и тут словно становится сильным.

Входит директор. Он тоже едва стоит на ногах. Я вынуждена принять к сведению: меня все боятся. Он такой мрачный, что мне, глядя на него, хочется смеяться.