Миклош Дярфаш - Был однажды такой театр

— Я оставлю тебя на часик, дорогая, — сказал он, энергично поправляя галстук, — только заеду в Театральный союз. Знаешь, дорогая, я должен сделать заявление, ведь меня, в конце концов, могут неправильно понять. Не забывай, что я играл и Дзержинского и за воплощение этого образа еще и награду получил. Я решил вернуть награду, поеду в Союз и положу на стол.

Как раз поблизости от нас хлопнул выстрел. Я почувствовала, что меня заливает краска. Я покраснела в самое неподходящее время, именно тогда, когда необходима была бы совершенная бледность.

— Ты прав, Лаци, — откликнулась я слабым голосом, ломая голову в поисках хоть какого-нибудь решения, — поезжай спокойно, я чувствую себя намного лучше.

— Вот это другой разговор, Катика! — хлопнул в ладоши довольный Лаци, засовывая ногу в туфлю.

— О, намного, просто несравненно лучше. — Я растянула рот в жутко длинную улыбку.

— Я знал, что это просто недомогание, — впихивал себя в пиджак мой муж.

— Меня словно подменили. — Я сделала еще большую улыбку, совершенно исказив свое лицо, и стеклянно выпучила глаза; в следующее мгновение я внезапно спикировала с постели. Ушиблась я как следует, что правда, то правда, но меня это совсем не волновало. Сине-зеленые пятна пройдут, зато Лаци останется жив.

Возможно, Дюри Форбат прав. Любовь делает женщин глупыми, как это происходит и с героинями Шекспира. Я, во всяком случае, лежала рядом со своей постелью, и мне очень хотелось плакать, так я ушибла себе лоб, лодыжку и поясницу. Но я не плакала, я молчала, потому что этого требовала роль.

Подхват, телефон, врач, беготня. Бедный мой Лацика, я так его тогда жалела, но моя любовь была сильнее чувства сострадания.

— Возьми меня за руку, Лаци! — дрожала я, изображая, что прихожу в себя.

Я дрожала оттого, что доктор приводил меня в чувство инъекцией, и, приходя в себя, я чуть не потеряла сознание.

— Я здесь, моя единственная, — лепетал бедняга, сидя на краю моей постели.

— Ты здесь? — проговорила я, возвращаясь с того света, из-под каштанов счастья.

— Здесь, глажу твою руку.

— Да… Сейчас как будто бы чувствую… — выдохнула я совершенно бесплотно, как нас учили у тети Палади, и называлось это «соборование».

— Тебе лучше?

— Я жива, — вздохнула я с полной отдачей, потому что чувствовала, что до сих пор была слегка поверхностна.

Из глаз Лаци покатились слезы. «Что ни говори, а перевоплощение все же самый лучший метод», — подумала я и решила, что освобожусь от всех ненужных витиеватостей.

Двенадцать дней я была между жизнью и смертью. Обмороки, судороги, расстройства зрения и слуха — я проделала все, что только могла выдумать, лишь бы напугать Лаци.

О, бедненький мой, он страдал все ужасней, потому что под оружейную пальбу возникали все новые и новые ситуации. Все ломились в открытые ворота, только он остался от всего в стороне. Он не смог ни рассеять вокруг себя ничьих недоумений, ни присягнуть ни в чем, он только менял мне холодные компрессы и поил меня лимонадом.

А я постоянно оттачивала свою игру. Сейчас я даже представить себе не могу, как мне удалось достигнуть такого результата средствами, почерпнутыми от тети Палади. Были дни, когда Лаци почти терял терпение. Телефон замолчал, у нас кончалось съестное, стрельба на улице то усиливалась, то затихала.

— Я думаю, тебя надо все же отправить в больницу. Там ты быстро выздоровела бы, а дома твое состояние все ухудшается, — сказал он в один прекрасный день, и, глядя на него, я понимала, что он на грани нервного срыва.

Я вела с ним удивительную борьбу. Мне, начинающей маленькой актрисе, надо было обмануть его, большого мастера, который мгновенно видит дилетантство. Я балансировала на канате, натянутом на высоте тысяча метров между двух скал. И не упала. Даже самая большая сцена мне удалась. До нее дошел черед на двенадцатый день моей таинственной болезни. К нам прибыла актерская делегация, актеры просили Лаци, чтобы он немедленно пошел с ними в Парламент, где ему как одному из самых популярных актеров страны нужно выступить по радио с обращением.

Я, не колеблясь, тут же начала агонизировать. Это была жуткая игра. Потрясенная делегация с траурными лицами покинула дом. Лаци сбросил пальто и встал на колени у моей постели. Он молился о спасении моей души. Меня душили слезы, и в то же время я едва удерживалась, чтобы не прыснуть от смеха, ведь на конференции по театральной идеологии я в семинаре у Лаци слушала исторический материализм.