Миклош Дярфаш - Был однажды такой театр

— Что это?

— Шарманка.

— Что?

— Шарманка. Та, что на карусели.

Механическая мелодия звучала все громче. Над парком плыла печальная и протяжная песня о девушках Баризоны, которой было никак не меньше полувека. Бессмысленными и странными казались эти звуки, пронзавшие тишину, которую больше не нарушал грохот орудий.

— Слышите, как красиво? — спросил мальчик, захлебываясь от восторга.

— Красиво, по-твоему?

— Ага, замечательно.

Дюла молчал, не сводя с мальчика глаз и вслушиваясь в неожиданные, неправдоподобные звуки.

— Русские, — шепнул мальчик.

— Русские?

— Да. Они открыли карусель. Руками крутят, электричества-то нету.

— Ты что, видел?

— Да. Я сам на ней катался. Мы с казаком вдвоем на лошади сидели. Летали-летали по кругу, а потом — раз! — и свалились, уж очень он лошадь дергал.

Мальчишка внезапно полез в карман, вытащил горбушки и сунул их Дюле в руку.

— Держите, господин артист. Это вам. Я себе другие раздобуду.

Он повернулся и понесся вскачь к Луна-парку, издавая на бегу что-то вроде лошадиного ржания.

Жеребенок мчался обратно к карусели — худенький мальчонка в здоровенных ботинках, снятых с убитого солдата, в длинном, нелепом полушубке и огромной папахе. Слева и справа от него взлетали фонтанчики снега.

— Постой! — беспомощно крикнул Торш ему вслед, сжимая в руке горбушки.

— Ур-ра! — Мальчишка подпрыгнул еще выше.

— Вернись! — Дюла сложил ладони рупором.

Он хотел крикнуть: возвращайся, я возьму тебя к себе, я воспитаю тебя, ты будешь моим сыном, потому что тебе тринадцать лет и ты один в целом свете…

Но, увидев, что мальчонка не внемлет, он опустил руки и замолчал. Пускай его, пусть бежит на звуки шарманки. Пусть бежит, словно на зов отца, зазывалы из парка, на звук его громкого, визгливого голоса, призывающего почтеннейшую публику послушать о невиданных чудесах.

От мороза перехватило дыхание, а Дюле так хотелось крикнуть: если ты вернешься, мальчик, я выучу тебя на артиста. Не такого, как я или пропавший без вести зазывала. Я сделаю из тебя большого артиста, такого, как Балаж Тордаи. Ты скажешь людям все, чего не успел сказать я. Ты сыграешь Люцифера и Тиборца! Ему хотелось кричать громко, звучно, разрывая тишину белой лесной декорации, но из горла рвался лишь призывный слабеющий звук:

— Э-э-эй…

Звук дошел до ушей мальчугана — он сцепил руки и, не оборачиваясь, потряс ими над головой.

Дюла понял, что ему не заставить мальчишку вернуться, и сам двинулся следом за ним. Он шел медленно и спокойно, по узенькой тропке, навстречу звукам шарманки.

Ему больше не хотелось умирать. Ему хотелось увидеть карусель, катающихся на ней русских солдат и сына зазывалы, поднявшего на дыбы гипсовую лошадку. Никогда в жизни он не был так уверен в себе. Легкие наполнились свежим морозным воздухом, а все тело — удивительной радостной легкостью. Он натянул перчатки и немного расслабил на шее шарф, чтобы легче было дышать.

Перед глазами вставали замечательные картины. Завтра утром его навестит Иштван Пастор с друзьями.

— Пора браться за дело, — скажет Пастор. — Надо открывать театр как можно скорее.

— А что мы будем ставить первым делом? — спросит Дюла.

— То, что запретила полиция, — ответит Пастор. — Чоконаи. Начнем с того, на чем остановились.

Потом он заметит мальчишку, сидящего с ногами на диване и прислушивающегося к разговору.

— А это кто такой? — спросит он.

— Это мой сын, — ответит Дюла.

— Правда? А как его зовут?

Дюла совсем было собрался ответить на этот вопрос, как вдруг почувствовал, что голос ему изменяет.

Перед глазами стояли выбеленные снегом кроны, на секунду мелькнул мальчик, петлявший среди деревьев, в ушах звучала шарманка; Дюла в ужасе сбросил перчатки и распахнул пальто в последней отчаянной надежде — а вдруг она здесь, маленькая коробочка из жести.

— Мальчик! — вырвалось у него. Он хотел упросить мальчишку вернуться и принести ему лекарство, оно где-то там, дома…

Потом он выбросил вперед руки, словно пытаясь уцепиться за кого-то, кто удержал бы его и не пустил туда, куда он неотвратимо проваливался. Но впереди никого не было. Не было и мальчишки, а ведь ему ничего не стоило бы удержать Дюлу в эту минуту. Горбушки покатились по снегу.

Он проковылял еще несколько шагов и рухнул, точно так же, как в египетской картине «Трагедии», исполняя свою первую в жизни роль. Падая, он выбросил вперед левую руку. Со стороны могло показаться, что он из последних сил старается достать упавшую горбушку.