Миклош Дярфаш - Был однажды такой театр

— А мне не написали…

— Да ведь я думал…

— Что?

— Знаете, сэр Коржик, я думал, вы все давно позабыли. Как-никак пятнадцать лет прошло. Ну да чего говорить, и без того понятно. А про вас мы все и так знали. Читали, смотрели. Нам и довольно.

Господин Шулек умолк. Еще долго стояли они на балконе, не говоря ни слова. Стемнело. Внизу, по улице Штефании пронесся зеленый открытый электромобиль. На высоком сиденье безмолвно и чинно восседала пожилая супружеская чета. Эта допотопная конструкция появлялась на улице Штефании каждый вечер, словно по расписанию, и, проехав три раза туда и обратно, исчезала, подобно призраку.

— А госпожа Хермуш?

— Она теперь в театре уборщицей, — ответил господин Шулек.

Дюла не мог заставить себя посмотреть старому другу в глаза. Он не находил в себе сил нести ответ за те долгие годы, которые господин Шулек как будто привез с собою в кармане. Появление одноглазого декоратора выглядело абсолютно невероятным. Все вокруг плавало в странном, зыбком тумане, и сам господин Шулек казался скорее призраком, нежели человеком. Молчание длилось бесконечно долго. Наконец Дюла пришел в себя и решил, что лучше всего не говорить о прошлом. Оправдываться ему нечем. Он плохо обошелся с этими людьми, а ведь именно они сообща дали ему почувствовать, что такое отцовская любовь. Да, все это верно. И тут уже ничего не попишешь. Он взял господина Шулека под руку, повел его в комнату и зажег свет, чтобы показать свои апартаменты.

— Вот тут я и живу, господин Шулек, полюбуйтесь. Тут живет Дюла Торш, любимец публики. Оглядитесь-ка хорошенько! Отныне вы тоже будете здесь жить, потому что так надо, довольно вы горбатились в своей жизни, надо же когда-то и отдохнуть…

Господин Шулек пришел в замешательство:

— Я ведь к вам, сэр Коржик, за протекцией пришел. Пристройте меня в какой-нибудь театр, а там…

— Извольте заткнуться, господин Шулек! Одна из комнат — ваша. И еще надо будет быстренько заказать кое-что из одежды, не ходить же в этакой попоне. Ведь вы, господин Шулек — замечательный человек, куда лучше, чем я, это-то, надеюсь, вам ясно.

— Но я не хотел бы…

— Не бойтесь, без дела вам скучать не придется. Я ведь теперь ужас какой большой человек. Ни до чего руки не доходят. Чертовски я стал важный и знаменитый, господин Шулек! В кино без конца снимаюсь. А еще театр, еще выступления всякие. Очень вовремя вы приехали, господин Шулек. Я как раз секретаря подыскивал. А вы в театральном деле не меньше моего понимаете. Словом, моя судьба в ваших руках.

— Но…

— Кроме того, — продолжал Торш тоном, не терпящим возражений, — как вам, должно быть, хорошо известно, человек я слабохарактерный. Кто-то должен следить за мной, чтобы я не совершал ошибок… Знаете, чем вы займетесь первым делом?

— Чем?

— Закажете памятники на могилы дядюшки Али и Хермуша.

Дюла закрыл глаза и представил себе две мраморных доски. На одной из них будет Иисус, протягивающий руку Марии Магдалине, на другой — маленький упитанный носорожек. Он удовлетворенно кивнул своим мыслям, потом позвонил в ресторан Гунделя и заказал столик на двоих. Задумчиво глядя на своего нежданного гостя, он ни с того ни с сего поинтересовался:

— А помните, господин Шулек, как я играл в Сегеде Раба?

— Помню, сэр, — ответил господин Шулек и откинулся на спинку огромного синего кресла, словно погрузившись в пучину воспоминаний.

Двадцатого апреля тысяча девятьсот тридцать второго года в одиннадцать часов утра на Западный вокзал прибыл сегедский скорый. На перрон ступил толстый мужчина в черном костюме с потешно закрученными усами. Он заехал в гостиницу «Континенталь», занес вещи в номер, тщательно расчесал несколько оставшихся волосинок перед пыльным зеркалом в золоченой раме, после чего спустился к портье и попросил соединить его с господином Торшем из Пештского театра. Ему повезло: Торш ответил очень быстро. Толстый господин взял трубку из рук портье, откашлялся и спросил неожиданно грубым голосом:

— Алло, это Дюла Торш?

— Да, это я, — с другого конца провода прозвучал почти тот же голос.

— Говорит ваш отец, — продолжал господин. — Геза Торш, из Надьвашархея.

Этот холодный, иронический голос прорвал толщу прожитых лет. Дюле померещилось, что он слышит сквозь время самого себя. Он тупо уставился в телефонную трубку.

— Мне нужно побеседовать с вами, — продолжал тем временем такой ненавистный и такой родной голос. — За этим я приехал в Будапешт.