Миклош Дярфаш - Был однажды такой театр

— О…

— Он был лейтенантом…

— А вам… сколько вам сейчас лет, Аннушка? — вырвалось у Дюлы как-то само собой.

— Девятнадцать исполнилось.

— Значит, замуж вы вышли в шестнадцать?

— Да. Нам дали разрешение.

— Господи. И вы очень его любили?

Дюла сам испугался своего вопроса. Но Аннушка словно не заметила его бестактности.

— Очень. Он был такой красивый. А теперь он мертвый.

— Страшная штука война…

— Да, страшная. А вас не взяли в солдаты?

— Хотели взять. Да вот сердце оказалось плохое.

— Сердце?

— Да.

— А… а… теперь вы чем занимаетесь? — слегка покраснев, спросила она. С каждым ее словом Дюла пьянел все сильнее. Шесть прожитых лет обратились в прах, он снова стоял в том самом саду, все еще длилась та волшебная минута, когда он впервые ее увидел.

— Я готовлюсь к своей первой настоящей роли, — негромко и взволнованно ответил он.

— Что это за роль?

— В «Трагедии человека»… Я играю Раба. Знаете, того, что говорит: «Мильоны ради одного!»

— Да, мы учили это в школе… Мне нельзя ходить в театр. Из-за траура. А то я пришла бы посмотреть.

Это было так удивительно, что Дюла буквально задохнулся от счастья. Выходит, он ей небезразличен? Быть может, она не забыла той встречи на мосту?

— А что вы делали в мастерской? — спросил Дюла, изо всех сил стараясь не выдать своего волнения.

— Валик для белья отдала в починку.

— А-а-а…

— Там какой-то винтик сломался…

— Понятно.

— Господин Скитовски очень хороший токарь.

Аннушка тяжело вздохнула, словно исчерпав все, что могла сказать о своей жизни — от погибшего мужа до сломанного валика. Они помолчали. Потом Аннушка протянула Дюле руку.

— До свидания, — тихо проговорила она, и Дюла жадно вдохнул облачко пара, возникшее у ее губ.

— До свидания. — Он снова склонился над черной перчаткой, и ему показалось, будто нежная маленькая рука не хочет отпускать его руку, словно ищет в ней убежища. Было это или не было? Нет, невероятно. Дюла неотрывно смотрел Аннушке вслед. Она шла точно так же, как тогда, — надменная, неприступная и все же чуть-чуть кокетливая. Дойдя до угла, она вроде бы на минуту обернулась, а может, и нет, может, и это ему только показалось. Пошел снег, снежинки кружились, морочили голову, не давая ничего разглядеть.

Репетиция начиналась в девять. Актеры явились минута в минуту. Балаж Тордаи был на месте уже без четверти девять. Пальто, шляпу и шарф он оставил внизу, в гардеробе, хотя в театре было очень холодно. Актеры вынуждены были последовать его примеру. Разделись даже те, кто за все время репетиций не снимал пальто ни разу.

Каждое слово, каждый жест великого актера казались Дюле загадочными и необычными. Стоя в отдалении, он наблюдал, как тот дает советы, делает замечания насчет декораций. Его костюм, рубашка, ботинки были совсем непохожи на ту одежду, которую Дюла привык видеть на окружающих, от них веяло какой-то другой жизнью. Изысканная простота и изящество Тордаи поразили Дюлино воображение. Юноша наблюдал за актером с завистью и восхищением, отмечая про себя каждый его жест, каждый повелительный взгляд, и чувствовал, что постепенно до него доходит истинный смысл пьесы. С упоением внимал он метким замечаниям Тордаи, разъяснявшего актерам, в чем состоит их задача.

— Я попросил бы Господа Бога, — закинув голову, говорил он, обращаясь к актеру, чей голос доносился с колосников, — не орать так громко. Господь только что закончил Творение, он пока еще не знает, что из человека выйдет.

После первой же репетиции Тордаи завоевал всеобщее признание. Теперь Дюла точно знал, что, доведись ему еще раз встретиться с Аннушкой, он стал бы вести себя так же, как Тордаи. И тут же представлял себя идущим подле юной вдовы по заснеженной аллее в непринужденной и остроумной беседе.

Когда подошел черед египетской картины, приемные родители застыли в неподвижности, не сводя глаз со сцены. Прозвучали последние слова, Дюла рухнул на землю и пополз к трону фараона. Он играл того Раба, который предстал его воображению морозной декабрьской ночью. Когда действие кончилось и Раба уволокли со сцены, ни сам Дюла, ни «отцы» не знали, хорошо он сыграл или плохо.

— Вернитесь-ка на минутку, сынок! — послышался голос Тордаи.

Дюла, пошатываясь, вернулся на сцену. Дядюшка Али, Хермуш и господин Шулек замерли в ожидании. Сперва на сцене стояла тишина, потом скрипнули подмостки, и глазам юноши предстал Балаж Тордаи в костюме Люцифера. Неторопливо подойдя к Дюле, он положил руку ему на плечо.