Эмили Дин - Все умерли, и я завела собаку

– За три последних года умерла вся моя семья, – услышала я собственный голос.

Без отвлеченного контекста разговора моя история казалась жесткой и однозначной. Рассказывая о каждой смерти и не отвлекаясь ни на что другое, я поняла, что у меня никогда не было времени осознать влияние каждой утраты. Моя семья стала источником травмы, которую я убирала с глаз подальше, а в результате груз накапливался и становился все более тяжелым.

Процесс Хоффмана начал казаться мне странствием героя в фильме. Мы должны победить темную сторону силы, чтобы в конце получить право на торжественную церемонию победы в стиле «Звездных войн». Мы должны встретиться лицом к лицу с самым страшным своим страхом – с собственным моментом в стиле: «Люк, я твой отец!»

Большую часть времени мы посвящали осознанию прошлого в форме писем к родителям. Письма эти мы не собирались отправлять – а я просто не имела такой возможности. Идея заключалась в том, чтобы осознать, как негативные шаблоны поведения повлияли на нашу жизнь. Я писала с маниакальной исповедальностью, словно мне подали коктейль «Наша знаменитая сыворотка скорости и правды!» Но на каждое негативное излияние находилось позитивное. Мы не должны были погружаться в жалость к себе – наша задача заключалась в осознании и обучении.

Перспектива долгих периодов молчания повергала меня в настоящий ужас. Я всегда боялась молчания, расценивая его как нечто такое, с чем нужно бороться, как с отъявленным хулиганом. Коллеги тянулись за наушниками, чтобы отключиться от моей безостановочной болтовни, работницы СПА-салонов шептали мне: «Извините, но здесь мы стараемся свести шум к минимуму». Библиотеки вызывали во мне такой же ужас, как церкви у Антихриста.

Джей объявлял о молчании твердо и решительно. Иногда оно длилось пару часов, а порой затягивалось до следующего дня. Поначалу атмосфера напоминала похороны, когда мы сидели на выцветших диванах с цветочным рисунком на кухне и пили чай. Тиканье часов, позвякивание ложек о керамику, треск ломающегося печенья – все это оказывалось в центре внимания, переставая быть безвредным шумовым фоном.

Я начала думать, почему так боялась молчания. Мне стало ясно, что в нашем доме молчание было совершенно чуждым явлением. Оно наступало лишь в тех случаях, когда происходило что-то по-настоящему плохое. Самые худшие наши поступки мама встречала не скандалами и истериками, а тем, что Рэйч называла «монашеским обетом». Иногда такое молчание длилось несколько дней. И чем старше мы становились, тем чаще возникали подобные ситуации. Когда мы с Рэйч вылезали из маминой машины со своими бойфрендами, возбужденные, окутанные цветочными ароматами духов, я ловила на мамином лице выражение боли. Она переставала нормально разговаривать с нами на целые недели, выходила из комнат при нашем появлении и оставляла записки на холодильнике, чтобы донести до нас какую-то информацию.

Позже она объяснила мне, почему погружалась в это долгое бенедиктинское молчание.

– Выходя из машины, вы не благодарили меня за то, что я вас подвезла, – сказала мама. – А мне было очень трудно это простить.

Ее слова стали нашей с Рэйч любимой шуткой. Мы не могли в это поверить. Но анализируя эти ситуации сегодня, я начала понимать, что творилось в маминой голове, когда мы скрывались в вечернем полумраке с нашими блестящими и красивыми спутниками. Мы показывали, что больше не нуждаемся в ней. Что у нас есть все возможности молодости и восторг будущего. А ей оставалась лишь роль пожилого шофера, а не третьего члена нашего девичьего триумвирата. И она чувствовала себя очень одинокой.

Молчание позволяет избежать возможного отказа, с которым всегда связана истина. Бабушка часто говорила, что в детстве мама «ужасно дулась». Теперь я понимаю, что это был молчаливый бунт против торнадо пьяного безумия, с которым она сталкивалась каждый день.

Постепенно я поняла, что точно так же периодически наказывала себя, отрываясь от друзей, которые меня раздражали. Я не пыталась выяснить отношения, а просто замыкалась в молчании. Я могла часами не отвечать на послания бойфрендов, чтобы наказать их. Я постепенно строила логическую поведенческую цепочку, а дух Филиппа Ларкина нетерпеливо бубнил мне в ухо: «Ну же, какая часть фразы „Человек несет несчастье человеку“ тебе все еще непонятна?»

Неделя шла, и у меня стали формироваться крепкие узы со всеми участниками семинара, хотя я почти ничего не знала об их жизни вне этого дома. А может быть, именно поэтому? Я знала страхи, которые не дают адвокату заснуть по ночам, но не знала, где он живет и кто его друзья. Я не представляла, что изучает тихая юная девушка в университете и где она живет, но я глубоко понимала боль ее детства.