Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Если я вспоминаю о помещичьей курице и так подробно ее описываю, то лишь потому, что и сейчас, много лет спустя, мне кажется, что была она соколом моим и моим орлом. Может, даже больше, чем сизые соколы и боевые орлы для барчуков и сынков королевских, о которых я знал из книг, из рассказов и всяких небылиц. Ведь с этой курицы началась моя жизнь, скрытая от всех, даже от меня самого.

Мы с Ясеком чем-то были похожи на дерево. Вроде бы все знали, как мы зеленеем, какие птицы в наших ветвях вьют гнезда и какие звери приходят к нам, чтобы потереться о нашу спину, но никому не удавалось, даже на мгновение, проникнуть в нас и старательно все разглядеть. Но не весь год мы были такими. На это ни у меня, ни тем более у Ясека, тоже единственного сына, но из семьи побогаче, не было времени. Только поздней осенью, когда начинал падать снег, а мороз от мелководья до зеленых глубин сковывал реку и дома, кроме резки соломы да ухода за лошадьми, другой работы не было.

С домашней птицы и кур, которых Ясек умел собирать с насестов в мешок, как перезрелые яблоки с веток, так, что ни одна не кудахнет, мы перебросились на перины. Время для этого было самое подходящее. Именно в эту пору, когда снег был выше колена и мороз до дна реку проморозил и по ней теперь можно было проехать на тяжело груженном возу, во всей округе начинали драть перо. По этому поводу в богатых домах готовились к вечеринкам, пекли ватрушки, доставали из бочек маринованное мясо, квашеную капусту и сушеные сливы.

Конечно, мы ходили с Ясеком на эти вечеринки, приносили с собой ром и ликер и горстями сыпали медяки в цыганский или еврейский контрабас. Однако при случае мы выясняли, сколько подушек насыпано и сколько перин. Когда кончали драть перо и деревня все глубже погружалась в дремоту, мы записывали на клочке бумаги те дома, в которых собрали самый богатый урожай подушек и перин. Ведь деревня, закутанная по самые крыши в солому и опавшую листву, сметенную за ивовые плетни, в страхе, что перины за зиму в сундуках и духоте запарятся и истлеют, выносила их на крылечки и в сады. Если в сумерках пройти через деревню садами, то можно было увидеть, как проветривались на жердях, обметенных от снега, на резных крылечках из акации перины в красных наперниках — точь-в-точь заря, на куски рассеченная.

Мы с Ясеком присматривали такой дом, а я, будто по делу, входил в дом и заговаривал с хозяевами. Тем временем Ясек стаскивал перину с жердей в саду или с крыльца, запихивал ее в мешок и задворками улепетывал за реку, к вдовушке. Перо из выпотрошенного наперника и сам наперник, выстиранный и накрахмаленный, вдовушка продавала в местечке. Выручку мы делили поровну на троих. Денег хватало нам на ром, на арак, на плюшки у лавочника Калмы, на барашковые шапки, на золотые сережки для вдовушки. А когда кончилась зима и перед самой пасхой пустошь зазеленела, а деревья зазолотились мелкими листочками, мы вместе с Ясеком пришли на хоры в новеньких лаковых башмаках и в пепельно-серых костюмах. И я вскакивал на ящик для свечей, чтобы запеть великопостный псалом, душный от пепла, желчи и ладана, тот псалом, что был вложен в уста висящего Христа, и слышал, как поскрипывают наши с Ясеком башмаки, чувствовал, как мои плечи обтягивает пепельно-серое сукно. И приятно мне было рассматривать возле алтаря, затянутого фиолетовым, вдовушку в новой шали, в настоящих коралловых бусах, в узорном платке, завязанном на затылке. Мне казалось, что я слышу, как она молится, и я представлял в ее невидимых мне глазах высокие каменные хоры и облокотившегося на орга́н Ясека. А закрывая глаза, ощущал, как вдовушка, стоящая на коленях перед Распятым, обнимает Ясека за шею, наклоняет его голову и целует в пахнущие табаком губы. А видя все это, я еще звонче пел великопостный псалом, псалом, израненный гвоздями, терниями и копьем.

Таким же звонким, как это великопостное пение, было все лето. Никогда раньше я не шел на сенокос, на жатву с такой радостью. Я прямо дрожал от нетерпения, входя с косой в росистую траву и в подсохшие на утренней заре хлеба, я ждал, когда мои мышцы нальются свинцом усталости. На работу я любил выходить в рубашке или майке, посматривая украдкой, как играют на короткой привязи мои луженые мускулы, как по твердому животу стекают золотящиеся на волосках струйки пота. А когда я приходил к реке, то выбирал на берегу место покруче и, голый, оттолкнувшись ногами от твердой земли или от камня, вытащенного из реки, прыгал в текущую за вечернюю зарю воду. В самом глубоком месте я нырял до дна, стараясь коснуться илистого песка, и тут же выныривал и, как ошпаренный, плыл на другой берег, теребя зеленую гриву реки. Там я опять выбирал кручу и прыгал в глубину. И так до потери дыхания, до первой звезды на ржаном июльском небе.