Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

— Кто стрелял? Что тут происходит, черт возьми?

Все молчали. Мы подняли с мостовой сундучки. Свернули в пыльную боковую улочку. Я поглядывал на Моисея. Из его разбитой губы по-прежнему текла кровь. Я пытался его успокоить.

— Ничего. Ничего, Петр. Через день все будет в порядке. А тогда я сыграю вам. Сыграю. Ох, как я вам сыграю.

Наутро я вышел из казармы ни свет ни заря, еще до подъема. Сел на деревянную лавку и принялся рассматривать изрытый конскими копытами учебный плац. Мне он напоминал поле битвы, вот только люди и лошади не валялись на нем. Правда, еще не рассвело, и небо над плацем, над казармами тоже казалось истоптанным полем битвы. На небе, когда я закрывал глаза, я видел даже убитых. В нескольких шагах от меня, вероятно охраняя истоптанное небо, ходил часовой с винтовкой на плече. Мне хотелось заговорить с ним, но, вспомнив Моисея, спавшего рядом со мной, и Стаха из-за реки, я решил подождать их.

Нас троих определили в пехоту. Коней не было. Тех, которых уже с месяц закупали на ярмарках, хватило только для кадровых кавалеристов. Только Моисея, артиллериста, обещали перевести в Мосцицы, где возле завода стояло несколько зенитных орудий. Вечером я вычистил песком почерневшую от рубки ольхи саблю, но уже знал, что больше не занесу ее над головой. И поэтому с большим усердием чистил старую французскую винтовку. На ее выщербленном прикладе приметил несколько насечек, сделанных перочинным ножом или штыком. Видно, она уже кому-то послужила на славу.

На мне были только суконные брюки, юфтевые ботинки и холщовая рубашка, и я трясся от холода. Вспомнил дом, увидел его в седом от росы саду и подумал, что мать уже небось хлопочет по хозяйству, разжигает хворост в плите. Я даже протянул руку, чтобы погладить ее посыпанную пеплом седины косу. И впервые за много лет, как в детстве, стал напевать утренние молитвы. Когда я поймал себя на этом, то так разволновался, что не мог свернуть цигарку. Дымя махоркой, я взял с лавки обмотки и туго, изо всех сил, обмотал ноги. Потом встал, топнул несколько раз, проверяя, удобно ли. В них было лучше, чем в сапогах, купленных на вырост в местечке, когда мы с Ясеком собирались красть коней. Я подумал еще, как было бы хорошо, если бы он был здесь вместе со мной. Конечно, мы сидели бы теперь рядом и вспоминали бы вороную трехлетку, ее шаг, ее стать, выбирали бы для нее на складе седло вишневого хрома.

Из приоткрытых дверей казармы появился Стах из-за реки, тоже в брюках и рубашке. Его белесый чуб падал прядками на сонное лицо. Он был похож на ребенка, которого мать сейчас возьмет на руки, разденет догола и станет купать в лохани. Тут же за ним вышел Моисей. Тоже лохматый. Но не такой сонный, как Стах. Да ведь эти, из-за реки, если их встретить рано утром, всегда выглядят так, словно в них загнали на зимнюю спячку по паре барсуков. Только к полудню они немного разгуливаются. Лицо Моисея после вчерашнего удара немного опухло.

— А ты ранняя пташка, — сказал он, протянув руку за моим кисетом. — Даже здесь, в казарме. А я думал, что ты только на гулянье, в саду на заре да перед зеркалом чирикаешь.

— Он от голода чирикает. У них в деревне все такие. За лесом учуют запах капусты с салом, а как учуют, так тут же из сена, из-под перин да из-под кожухов вылезают и сонные через поля, через луга — прямо к этой капусте! — проговорил Стах, садясь на лавку.

— На наших наговариваешь, а у самого тоже нюх хорош. Гороховый-то суп сразу учуял, хоть и спишь, как опоенный.

— И чего ты от него хочешь, Петр? Война же. Парень как умеет, так маскируется. Если бы мог, захватил бы на войну делянку гороха.

— А ты, Мойше, лучше помолчи. Ишь умник нашелся с кларнетом. Господам офицерам играть будешь на нем, да черпакам на кухне подыгрывать.

Моисей покраснел. Кулаки у него задергались. Я чувствовал, вот-вот он двинет Стаха промеж глаз. Я попридержал его за локоть, потянул к себе. Он сел на лавку. И почти одновременно они со Стахом, наклонившись, стали накручивать обмотки. Я глядел на их открытые шеи. Вспомнилась мне сабля на сундучке. И тут я увидел казачью саблю, увидел, как она мчится по лесу за убегающей девушкой и срубает белые березки. Я вздрогнул. И взяв Стаха и Моисея за волосы, потянул к себе. Стукнул их лбами. Они зашипели от боли. Тогда я соединил их руки и сверху положил свои.

— Давайте вместе держаться. Война же. Надо держаться вместе.

И тут затрубили зорю. В казармах забегали. Мы встали с лавки и наперегонки побежали к умывальникам. Вода была как холодное железо. Раздевшись до пояса, мы смывали с себя, как березовые листья, остатки сна. Когда мы одетые сидели на коновязи с котелками горохового супа, ни во мне, ни в Стахе уже ничего не осталось ни от поля, ни от реки, что напоминала срубленный ивняк, а в Моисее уже ничего не осталось от деревянного местечка, которое до сизого ила разрывают, бродя по площади, свиньи. Мы были солдатами, мы ели, долго и терпеливо.