Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Я обнял Хелю за плечи. Ее разгоряченное тело пахло еще тем сном с соломенной крыши. Пахло малагой. Железом и шашкой. Березой и казаком. И парнем из-за реки. Видя все это и чуя все это, я готов был двинуть кулаком промеж глаз того парня, что стоял передо мной и потягивал вино, того казака, что мчался по лесу с шашкой наголо. А когда я уже готов был это сделать, парень отвернулся, чтобы поставить кружку. Я увидел его почти черный загривок. И тут же увидел возы хлеба, чуть ли не шипевшего от зноя. И парня, что лежит на снопах, посвистывает сквозь зубы, вслушивается в стук воза на проселочной дороге, подъезжает к помещичьему саду, рвет яблоки с веток, задевающих снопы. И вместо парня я увидел Ясека, увидел, как он выводит из помещичьей конюшни вороную трехлетку. Вороная разукрашена ленточками и оседлана. Ясек — в черном сюртуке, при галстуке, на груди — белый бант и веточка мирта. Рядом с ним стоит вдовушка, за ней — молоденькая служанка в свадебной фате.

Я потянул Хелю за руку. Мы почти бегом бросились в музыку. Танцуя, я чувствовал, как в Хеле поднимается на передние копытца весенний жеребенок. И вскакивает на все четыре ноги, и бежит рысцой по цветущему саду, а из сада мчится в белый клевер. А потом дрогнули два тяжелых яблока, два живых зверька. Мои руки перешли на косу, на шею, на спину девушки. Два живых зверька дышали во мне. И у меня не болел низ живота, и горло не было пробито стрелой. Я входил в задорный танец, как в воду, нагретую солнцем за долгий знойный день. Только на губах оставался вкус железа, вкус шашки.

Рядом с нами парень из-за реки танцевал с Марысей. Я заметил, что он то и дело поглядывает в нашу сторону, и ответил усмешкой — ему, казаку, Ясеку. Парень остановился у контрабаса, заплатил музыкантам и запел. И махнул мне рукой. Когда кончилась его припевка, я тоже остановился у контрабаса, заплатил и запел свое. И так несколько раз подряд. С трудом переводя дыхание, обливаясь потом, мы сошли с помоста под уже потемневшие ракиты. Там толклось все больше пьяных, и кто-то опять потащил нас в буфет. Оттуда мы зашли в соседний дом распить еще поллитровку. Когда мы снова пошли танцевать, почти совсем стемнело. Правда, помост освещали две керосиновые лампы, но ракиты и пустошь скрывал сумрак, хотя с предсентябрьского неба над ними были сметены августовские грозы и выглядывали звезды, огромные, как собачьи головы.

Теперь я танцевал с Марысей. Она была выше Хели. Если голова Хели едва доставала мне до плеча, то лицо Марыси, когда я танцевал с ней, было возле самых моих губ. И мне захотелось поднять ее голову к небу, увидеть ее припухшие губы, сорвать ракитовую веточку и подать ей. А когда она стиснет ее зубами так, что зеленый сок потечет по подбородку, поцеловать в губы и почувствовать горьковатый вкус ракиты, остывающего дня, черных ягод, сбитых казацкой шашкой.

Но Марыся, танцуя со мной, танцевала в стороне от меня, в стороне от ягод, в стороне от поцелуев. И моя рука не хотела подняться с ее спины, не хотела послушаться меня и перейти на ее ключицы. И когда мы подходили к контрабасу и я платил и пел припевки, мой язык никак не слушался меня и не хотел петь: «Ой, Марыся, Марысю, милая Марыся». Я побаивался своего языка. Чудилось мне, что вместо меня запоет парень из-за реки, казак, что несется по березовому лесу с шашкой наголо.

Танцевали почти до утра. Когда стали расходиться, пустошь под ракитами, по щиколотку залитая росой, была сизой от рассвета. Мы уходили с помоста чуть ли не последними. Проводили музыкантов в соседнюю ригу и еще постояли немного у приоткрытых ворот, подпевая, пока они забирались на сеновал. Когда затихли скрипки и контрабас и перестало шептаться сено, разворошенное ко сну, я предложил девушкам проводить парня из-за реки до берега. Он, правда, отказывался, говорил, что знает реку как свои пять пальцев и брод найдет с закрытыми глазами, но когда Хеля взяла его под руку, позволил себя вести.

Огороды были все в росе, и мы сняли ботинки и засучили брюки до колен. Мы шли гуськом по узенькой тропке, твердой, как камень, от ног нескольких поколений. Протоптанная в железистой глине, она уже остыла после дневной жары и обжигала ноги сильней, чем лед. Чтобы согреться, мы почти бежали. Когда мы приближались к пруду, Хеля, шедшая впереди парня из-за реки, отстала от него, прижалась ко мне, а видя, что те не смотрят, потянула меня за чуб и поцеловала в губы. И, напевая, снова бегом обогнала парня из-за реки.

Когда мы спускались с дамбы, от реки, что по-змеиному блестела слюдяной чешуей, поднималась заря. Мы бросились бежать, все быстрее и быстрее, к реке, к змее, к заре, сквозь высокую лозу. Наши локти задевали ветки, и они били нас по лицам. Мы низко наклоняли головы, стараясь увернуться. В этой-то лозе — она как раз годилась для того, чтобы гнать сквозь нее кающихся грешников, — я и наткнулся на Марысю. Обнял ее за талию. Она оглянулась. В зубах у нее была тоненькая веточка. Зеленый сок стекал с уголка рта. Я поцеловал ее в губы, сжимавшие тоненькую веточку, в губы с каплей зеленого сока. И рассек себе веточкой губу. Вкус крови смешался со вкусом сока. Когда я смотрел на испуганно отпрянувшую Марысю, на ее щеку, измазанную зеленью, мне показалось, что я обнимаю ивовый куст и вслепую ищу губами его твердый рот.