Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

И я ни разу не прозевал еврейского оркестра, с тех самых пор, как тогдашний юнец, а нынешний отец семейства женился в деревянном местечке и у него посыпались дети, а он все чаще, выручая своего отца, стал играть на скрипке. И только иногда — на склеенном контрабасе. И как-то весной, когда его старый отец, отогретый от снега, вынутый из-под перин, приковылял к нам на свадьбу, ему, тогдашнему молодому муженьку, пришлось играть на контрабасе.

Но контрабас, всегда такой хороший, звучал не так, как обычно. Только перед обедом, когда музыкант, выходя в весенний сад, положил его брюхом на стол и из него стали выскакивать друг за дружкой едва оперившиеся цыплята, все разъяснилось. Оказывается, жена, не допросившись для наседки корзины с соломой, использовала вместо нее кое-как склеенный контрабас. Тогдашний молодожен, а теперешний глава семейного оркестра, в тот раз был весьма смущен. Но все-таки нашелся и сказал, что этой громадине уже несколько лет хотелось кого-нибудь родить и наконец-то она родила столько маленьких скрипочек. И раз уж так случилось, он теперь может не беспокоиться и доверить громадину своему сыну, а сам будет играть первую скрипку.

Я припоминаю, как еврейский оркестр из деревянного местечка за лесом идет на утренней зорьке пустошью на косогоре в вифлеемском свете, что едва порошит из-за набитых зерном амбаров и деревянных сараев, полных рассохшихся бочек, тележных колес, досок и сосновой щепы. И мне даже не надо смотреть, как еврейский оркестр идет пустошью на косогоре, чтобы увидеть, как он идет по небу, — я столько раз видел, как он там идет, что в моей памяти, в моих снах осталось то свадебное шествие еврейского оркестра по небу.

Но только теперь, много лет спустя, я понял: музыканты тоже знали, что люди, стоящие на порогах домов, в садах, на краю пустоши, видят их шествие по небу. И музыканты не были уверены, не осудят ли их люди, стоящие на крылечке в саду, за такое шествие по небу. Ведь то было не их небо, а небо этой деревни, которая только что выбиралась из сна. А их небо осталось там, в том деревянном местечке за лесом, и еще дальше осталось, и еще дальше.

Но, видно, еврейские музыканты все-таки не могли обойтись без шествия по небу на утренней зорьке. И поэтому они начинали играть еще до того, как входили под ракиты, где уже пахло гуляньем, а в саду слюнки так и текли от запахов праздничных угощений. Ведь давным-давно известно, что музыкантам разрешается пройти по небу на утренней зорьке — идут-то они, как положено, не в башмаках и не босиком, а в скрипках и контрабасе. И игру их, когда они вот так проходили по небу, можно было считать выкупом праздничной деревне, законной владелице небес.

А может, дело было совсем не в том, чтобы пройти по небу. Ведь никто из нас, деревенских, ни разу в жизни не пробовал по нему пройти. Ни те, кто по большим праздникам носил золотой балдахин над каноником и мог позволить себе ходить в шевровых башмаках, суконном сюртуке и белой рубахе, ни те, кто, уходя в рекруты, долго отмывал ноги щелоком. Ни те, кто, тронувшись умом, пробовал в престольный праздник забраться на колокольню и оттуда сделать один-единственный шаг, отделявший каменный костел от небес, расшитых легионерскими орлами и крылатыми божьими ангелами.

Может, этот отец, что вел за собой свой оркестр, состоявший из трех сыновей — второй скрипки, кларнета и контрабаса, — этот Абрам Юдка преображался на пустоши в праотца Авраама. И Абрам Юдка был на холмистой пустоши Авраамом из Иудеи, и его долгополый сюртук на черной шелковой подкладке развевался на ветру, на божьем дыхании. И не три сына шли за ним, а только единственный сын-контрабасист, возлюбленный Исаак. Правда, у возлюбленного сына Исаака не было за плечами вязанки хвороста, но зато был широкий контрабас, который уже стал один раз, зимой, грудой щепок, а значит, мог в любой момент стать вязанкой хвороста.

И так шли пустошью на косогоре праотец Авраам и сын Исаак. И играли. И утренняя зорька просвечивала сквозь их пальцы, сквозь курчавые волосы, и хотя и слабее, но тоже светила сквозь тоненькие скрипки и склеенный контрабас. И видел я, как они шли по пустоши, что лежала на косогоре, а значит, на небе. И так они проходили, когда я закрывал глаза. А закрыв глаза, я видел, как над ними движется меч.

И нисходили праотец Авраам и сын его Исаак с косогора, с деревенского неба, полного звериной шерсти, гусиных перьев, разных дудок и свистков, на пустошь, круто спускавшуюся к ракитам, где белел сколоченный из теса помост для танцев. Но хотя они сошли с косогора, с утреннего неба, расшитого орлами и ангельскими крыльями, не удалось им убежать от бога, взывавшего к ним с зари, от смерти, затаившейся в двигавшемся по небу мече, в протекавшей реке, в равнине, что широко раскинулась во сне. И еще не удалось им убежать от той старой смерти, что скреблась в вязанке хвороста или в том контрабасе, который в любую минуту можно было разбить в щепки.