Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

— Нашла, наконец-то я тебя нашла, мое дитятко. А сколько искала, выглядывала, сколько исходила вокзалов, костелов, сколько молитв прочитала, слез по ночам пролила, сколько перебрала четок, перепела литаний, сыночек мой. Потому что там, в деревне, тебя уже зачислили в покойники, в шахте под углем погребли, под колесами машины угробили. И в тюрьму тебя отправили по этапу, большой срок дали, чуть ли не петлю на шею набросили. Ты ведь, едва рассвело, убежал, из дома выскользнул. Даже мне не сказался, словечком не обмолвился.

— Из-за отца, мама, из-за отца. Он бы меня убил, постромкой, выдернутой из хомута, засек насмерть.

— Бедненький он, твой отец. Тихий сделался, как мышка, попискивающая в норке, плачущая по углам. Когда я не гляжу, костюмы твои старые пальцами гладит, к косе твоей детям не дает притронуться, фруктовые деревца, несколько лет назад тобой посаженные, вторую уже зиму хохолами укрывает. Бедняжечка такой, грач пришибленный, целые дни просиживает у окна, глядит на дорогу. Ничего не говорит, ждет однако. Ждет, Ендрусь, по ночам выходит в сад, к калитке, едва залает собака, замяучит кошка, заухает на клене филин.

— Я его знаю, мама. С дубинкой небось, с вырванной из плетня жердью ждет.

— Какое там, ему теперь не до жерди. Меня пальцем не тронул с тех пор, как ты уехал. Знай, ходит вокруг на своих кривых ногах, во всем угодить старается. То яблочко, то сливу из сада принесет, оботрет рукавом, подаст с улыбкой. Вернулся бы ты, Ендрусь, вернулся бы, дитятко. Истает твой отец, как громница в грозу, зачахнет совсем. И я изведусь, истерзаюсь, ты меня живой не застанешь.

— Не могу я, мама. Не могу. Женюсь вот, разбогатею, тогда, может быть, приеду, загляну домой.

— Работа-то у тебя есть или учишься где?

— Есть, мама, есть. Все у меня есть. Ни в чем не нуждаюсь. А может, ты голодна? Наверняка голодна. Погоди, я мигом слетаю, принесу что-нибудь поесть.

Я заскочил в ближайшую лавчонку, купил пшеничную ярмарочную булку, плитку шоколада, конфет целый кулек. Высыпал все матери в подол. Она размяла, раскрошила в пальцах булочку, конфеты стала разворачивать и снова заворачивать, шоколад разломила и кусочек сунула мне в рот. Платочком утерла вспотевшее лицо, уголком смахнула слезу. Молчала.

— Ну, мне пора, сынок, пора, — помолчав с молитву, сказала. — Уйму времени, целый день угробила в городе. Проводи меня на вокзал, сама я не найду дорогу.

Я шел рядом с матерью, а вернее, впереди нее, мимо людей, как пес, прошмыгнуть старался. Иногда там, где движение было побольше, а улочки поуже, возвращался, отыскивал ее, потерявшуюся, зовущую: «Ендрусь, Ендрусь». Молчком, бочком дошли до вокзала. Я купил за свои деньги матери билет, усадил на перроне на скамеечку, помолчал. Еле дождался поезда. В вагон помог ей войти, внести корзинки, нашел место у окна. Посадил и выскочил на перрон, молча стоял перед окном, заглядывая украдкой в глаза, затянутые дымкой, опутанные морщинками.

— Ох, Ендрусь, чуть не забыла. Я ведь тебе курочку привезла, самую жирную выбрала, в саду на пеньке тюкнула топориком. И яйца, и сыр, и брусочек масла.

Вытаскивала одно за другим из корзинок, через окно подавала. Я стоял со всем этим на перроне, люди меня задевали, несколько яиц выпало из рук, разбилось, испачкало мои полуботинки. Поезд медленно тронулся, засвистел. Я бежал вдоль вагона, мчался, очертя голову, «мама, мама» кричал. А она стояла в окне, платочек на голове поправляла, повторяла:

— Приезжай, Ендрусь, приезжай.

Я постоял на перроне, пока поезд не растворился в дожде. С подарками в руках, завернутыми в газеты, спустился по ступенькам в туннель, к выходу. Как год назад, зашел в туалет, чтобы вымыть руки, причесаться, отчистить от грязи брюки и башмаки. Не зная, куда девать курицу, яйца и сыр, подарил все бабке-уборщице. Она проснулась, при виде узелков закудахтала, забулькала, однако без слова все приняла, подала щетку и гуталин и даже оторвала от рулона большой кусок туалетной бумаги. Я кое-как привел себя в порядок, причесался, понюхал под мышками, побрызгался одеколоном, который всегда носил в кармане, и вышел на свет божий. Все еще моросило, холщово было вокруг, пепельно, вшиво. А во мне скулило собакой, квакало лягушкой:

— Убежал ты оттуда, вырвался, унес ноги.

Уездный. — Здесь и далее примечания переводчиков.

Деревенский староста.

Непереводимая игра слов: jabłko по-польски означает и яблоко, и державу — символ королевской власти.