Ксения Букша - Чуров и Чурбанов [litres]

Он барахтался и скользил на глянцевых обложках. Сверху сыпались обломки пластмассы. В окно вдавливалась чёрная, густая масса беззвёздной городской ночи.

Чуров, Байя, Шеф и Вика стояли вчетвером на осенней платформе, и никого больше: все бабушки-дачницы уже неделю-две назад попрощались с продавщицей в поселковом магазине и перестали ездить.

Октябрь пришёл снова необыкновенно тёплый. Острые бледно-жёлтые листья светились над платформой. Сумерки сгущались. Вокруг всё синело и желтело, темнота сливалась со светом. Вдали из-под ветвей, сходившихся над дорогой, выплыл горячий фонарь. Электричка приближалась медленно и почти бесшумно. Казалось Чурову, что всё вокруг пылает и плывёт, и шум крови в его организме сливался с тихим шелестом листьев.

Рельсы засипели. Электричка с грохотом влетела на станцию.

Чуровский телефон зазвонил.

– Как всегда, вовремя, – сказал Чуров и приложил трубку к уху, помогая Вике шагнуть в вагон. – Алло.

– Привет, Чуров!

Шеф запрыгнул первым и помчался на своё всегдашнее место. Байя и Вика сели у окна. Вагон был пустой и светлый, по нему гуляли сквозняки. Сразу стало видно, что снаружи стемнело.

– Привет, Аги, – Чуров завел глаза вверх, к мигающим лампочкам. – Я в электричке, в области, может быть плохо слышно. В городе через пару часов буду. Ты по делу?

– У меня тут одна одинокая подопечная, Чуров, я хочу, чтобы ты её посмотрел, если сможешь, сегодня. Она старенькая, и я не пойму, надо её в больницу или не надо. С одной стороны, как бы можно на всякий случай и отправить, а с другой – ей там плохо будет, здесь хотя бы я к ней хожу, а там даже и не знаю. Ну и ещё дочка у неё где-то, тоже хочу понять, беспокоить её или нет.

– И сел на кита Айболит, – сказал Чуров. – Часиков в десять, в половину одиннадцатого – не поздно будет? Только учти, что я детский кардиолог давно уже.

– Конечно, приезжай. Я тебя подожду. Спасибо тебе!

– Лимпопо, – Чуров повесил трубку.

Валентина Авдеевна приподняла голову с подушки:

– А когда сказали, что немцы идут, наш детдом просто распустили. Показали нам дорогу и сказали нам идите. И мы пошли дети. И нам было от четырёх до тринадцати. Когда налёты начинались, то мы с дороги сойдём – и в канаву прячемся. Мы шли сто километров. Некоторые отстали по пути, и мы не знаем, что с ними было. Ну вот, а мы дошли дети. Мне было. Шесть. Лет. Воробьёв ели, ощипывали, насаживали на палочку. Жарили. Головёшки ели. Поноса было очень много, от поноса очень многие умерли. А было жарко-жарко. Очень жаркое было лето.

«Сегодня тоже очень жарко», – подумал Чуров и кивнул.

– Меня мама в детдом отправила, не могла прокормить, воспитать. Сама за руку привела и оставила. Я матери благодарна и сейчас, я ей до сих пор, по гроб жизни благодарна, что так она сделала, что я не умерла с голоду и холоду. Моя дочь при мне росла. А выросла неблагодарной. Никакой благодарности я не видела и не вижу. Считаю, советский детдом меня вырастил, научил меня жить. Вот сейчас совсем другое воспитание, дисциплины-то нет никакой. А мы в детдоме жили очень хорошо. Мы и овощи сажали. У нас и куры были. Мы сами за птицей, за скотиной ходили. И все учились очень хорошо. У нас никто бы не посмел учителю. Как им не стыдно только. Это уже сейчас… уже я не смогла работать, сейчас дети не знают, что такое дисциплина. Если дома не научить как следует. А сейчас такое время. Да что там, будут они мне рассказывать. Я в школе много лет проработала, географию преподавала.

Цветной халат на груди немного приподнялся, и семь морщин на лбу легли параллельно друг другу.

Странно, дочка. А они почему-то думали, что она одинокая и бездетная.

– А вот дочь, – возобновил Чуров. – Я ничего не знал про дочь. У вас есть её телефон? Записан где-нибудь?

– Она меня не хочет видеть, – проговорила Валентина Авдеевна, с напряжением переводя глаза на Чурова. – Я её тоже видеть не хочу.

Плотная шапка кудрей – раньше были чёрные, теперь поседели. Красила их, может. Интересно, а в шесть лет такая же кудрявая была?

– А дочь кем работает?

– Учителем, как и я, – сказала Валентина Авдеевна. – Не знаю, какой там с неё учитель… Она мать не уважает. В грош не ставит. Чему она детей может научить. Вот сейчас такие все учителя. Никого уже теперь не осталось. Кому учить-то.

Чурову показалось, что внутри Валентины Авдеевны работает маленькая механическая шкатулка, из которой с некоторой периодичностью выскакивают со звоном и натугой маленькие железные фразы. Крутанёшь ручку: дисциплина самое главное. Крутанёшь два: как им не стыдно. Крутанёшь три: я сама дочь вырастила. Голову дома не забыл? Садись, два.