Юлия Кокошко - За мной следят дым и песок

— Зизи! Щебетунья! — взывал Морис. — Молю, сконцентрируйся на нашей закупорке!

Черная река сбивалась — в буй, клекот буйствовал и скакал с волны на волну. Заботница Зита черпала Гранду из черной реки и высматривала откатившиеся щипцы для сахара, но кто стайер мог бы скатиться до таких трат: ожидание мизерабельного — щипцы, щепетильности, посему Гранд нетерпеливо вытряхивал половину сахарницы — на свою прокопченную или просоленную в гонках ладонь, и спешно сбрасывал половину из половины — в черный вар, и честно возвращал остатки — на общие радости.

— Гости крова ни живы, ни мертвы — остерегаются шевелиться и давать громкий звук, — продолжала Зита. — А кто не готов к скромности, будет иметь ощутимый наезд зверя. То есть наскок. Хотя случаются прощеные воскресенья, застолья, и к иным их членам кот мирволит, прыгает на колени и выруливает меж вилкой и ножичком — напрямую к тарелке, а если не оттянет отборное — сразу, успеет надкусить и занюхать, так что глава тарелки уже не особо к ней льнет.

Гранд шумел обжигающим губу черным и, недовольный первой сладостью, искал вторую — и погружал четыре от пятерни в рафинадный отвал.

— Налейте штрафному — штрафную! Тому, кто плохо держался за дорогу, — напевал Морис.

— Подкрепляйтесь, подкрепляйтесь, — рассеянно призывала Гранда Зита. — При вашем расходе энергии… — и возобновляла повесть страстей: — А тут котяра наметил в меню — лытку Нашей Р. Но всегда перекормлен и взялся — столбить надкусанием. Выбросился на Р. из-за угла — и трепал и рвал опору, пока сынок не сподобился — шикнуть на любимца сожителя. Бедная Р. слегла и кричит мне, что прежде волочилась к сыночку, как приличная дама, с модельными туфлями, чтобы переобуться, а теперь понесет — кирзовые сапоги, мытые в растворе цикуты! Хотя сынок прислал ей к чаю — извинения: лаконичные сушки из хорошего камня и конфеты. Она говорит: вечно дарит мамочке дешевые коробки и забудет спросить, не повышен ли у нее сахар? И лежат и покрываются сединой. Забреди кто-то на огонек — ну, слопает единицу, ну две, если троглодит, и за такой нагон раскупоривать коробку? Да еще соседка! — и Зита, не сдержавшись, хохотала. — Грубая натура не сочувствует ужасам, но предлагает — просто пере-дарить. Например — ей, а за какие стати, спрашивает меня Р., передвигать ей сыновьи подарки?

— Натюрморт с молодым вином… — комментировал Морис и настилал грузный обход на болота, на мусорные ямы с семьей привидений, с дурной славой… и, пронося на тарелке — вновь заголившего и заломившего руки Товита, вновь радел подмазать и заложить несчастного праведника. — У натюрморта полон рот неожиданностей, вскрывающихся, как реки в ледоход… как конские черепа свирелей, проросших — свистами. Где коллекционное вино? — спрашивал Морис. — Где-то на территории — празднует свое трехсотлетие. Где фуагра и трюфели? В неразличимых отсюда глубинках. Где человечинка? Развелось много опущенных звеньев, но увы, он все еще перегружен деталями. Скажите, что вас заставило взяться за вилку со страстью художника, берущегося за кисть? — спрашивал сам себя Морис и отвечал: — Наше мерило — забранная в кисть вилка — делает наши возможности или поползновения безграничными. Конечно, если съеденные животные не сговорятся об игре-реванше… то есть в случае потери кормильца… В общем, разминаю голосовые связки.

Видя, что и Морис не собирается округлить свой банкет, Глория негодующе спрашивала:

— Тебе не вредно так поправлять вес?

Морис с достоинством отвечал:

— Сейчас я в одной из моих лучших форм. В максимуме. Странно, что вы не заметили.

Глория наконец сама решалась подрубить или облупить натюрморт, и снимала с верхушки — Даму Либерте, ведущую народ на баррикады, и маникюрными ножницами вырезала свободу из баррикад.

— К полым рыбам приплетены такие же пустейшие вкусы, — отмечал Гранд. — Лучше б вложили в пустую грудь этих приплывших — что-то духоподъемное… каракатиц, мидий, клубнику. Порубили б лягушек пожирней… А сюда постругали бы осьминога или морских коньков… морскую корову — и присолили улитками…

— Джонки дыни или луны? Малая верфь кормежки — невнятица и распутица! — морщился Гранд, но, не сбросив с себя все обороты, тоже срывался в неглубокие прогулки и жевал и глотал малую — на подскоке.

— Ныне здесь — свинокомплекс, но мы еще помним наш натюрморт — в перинатальном периоде, — мечтательно говорил Морис.

— Вашей жареной куропатке не хватает резкости… радикализма, скандальности, — на ходу определял Гранд и нетерпеливо прокручивал на себе бейсболку — козырьком вперед, и не успевал остановить ее, и козырек вновь упархивал к лесу.