Андрей Рубанов - Сажайте, и вырастет [litres]

– Давно бы так, – обрадовался седой урка, произведя сложное, положительно окрашенное движение тела, отчего поколебались почти все его нательные рисунки: и Богородица на животе, и купола на предплечьях, и прочие знаковые орнаменты. – Тогда и ты с нами, Андрюха.

– Без базара, – согласился я.

«Немного яда не повредит», – пролетела в голове мысль, хотя я ей этого не разрешал.

Дважды шумно отхлебнув черной жидкости, Толстяк крякнул. Его передернуло. Теперь слова выскакивали из него быстро, как бы подгоняя друг друга.

– Не прошло и двух лет – я как очнулся! Зубы вставил! Жене – шубу, сыну – машину, теще – финский шифоньер! Водилу уволил. Секретарь парткома – лучший друг. Делюсь, как положено, со всеми. Они – со мной. Никто не воровал! Все забирали только свое. То, что положено! Компенсацию за тяжелый нервный заработок! Глаза мои открылись. Стало ясно, что отбор малой доли заложен строительными учеными во все стандарты, во все правила и нормы! Еще со времен Сталина! Расчеты изначально сделаны с огромным запасом. То есть я кладу вместо тысячи кубов девятьсот девяносто, десять кубов – моя доля, и все это без особого ущерба для прочности или качества!..

– Ты, я вижу, раскумарился, ага? – перебил Фрол, улыбаясь.

– Наверное, – стеснительно ответил Толстяк и вытер со лба пот. – Дальше – перестройка, совсем просто стало… Трест развалился. Я успел приватизировать восемь самосвалов и башенный кран. Технику сдаю в аренду. Сам – строю коттеджи. За черный нал. Секретарь парткома ищет заказы, бухгалтер платит налоги, я – коплю под кожей… Потом проблема появилась. Стали вокруг меня крутиться всякие любители увеличить свой собственный подкожный слой за мой счет. Один пришел – денег занял и пропал. Второй. Третий. Четвертый. Все – близкие люди, родственники, приятели по школе, по армии, по институту… Тут я не выдержал. Заплатил кому надо – всех разыскали…

– По таксе? – уточнил я.

– Чего?

– Заплатил – по таксе?

– Конечно.

– И что ты сделал с должниками? – осведомился Фрол.

– Как что? – удивился Толстяк. – Отрабатывать заставил! Я же – строитель. Один хитромудрый малый целый год на меня работал, электросварщиком! Пока всё не отдал, до копеечки, пока весь жир из него не вытопился…

– Так и надо! – убежденно вставил я. – Только так! Взял, не отдал – отработай!

– Хорошо, что ты это понимаешь…

Долго потом сидели; чифирили; курили сигареты с фильтром, пили чай с сахаром; разговаривали о деньгах, о воровстве, о «черном нале», о подкожном слое; о должниках, не возвращающих взятое; о врагах и друзьях, о колбасе и хлебе, о женах и детях, о преступниках и прокурорах, о свободе и тюрьме – о том, что беспокоило, волновало, о чем болела душа.

Через два дня Фрол притих. Запас чая таял. В один из вечеров татуированный старик расстелил на своем одеяле газету, ссыпал чай в аккуратную кучу, вытащил дно из спичечного коробка и аккуратно стал промеривать весь оставшийся запас.

– Что, друг, – тихо спросил Толстяк, наблюдая за ним, – и твой кайф на исходе?

– Был такой Ленин, Владимир Ильич, – ответил Фрол, сосредоточенный на своем занятии. – Может, слышал?

– Что-то припоминаю, – пошутил магнат.

– Так вот, он писал: социализм – это учет.

– А у нас социализм?

– А разве в этом дело?

Поздней осенью, сырой и холодной, хорошо сидится в маленькой тюремной камере. В непрозрачное зарешеченное окно агрессивно ударяют тяжелые дождевые капли. Завывает ветер. А здесь – желтый свет, горячий чай, из дыры над дверью бормочет радио. На моих ногах толстые шерстяные носки, в руке – книга. Кажется, что я сам, по доброй воле зашел в этот дом на пару часов, чтобы переждать непогоду, и в любой момент могу встать, выпить прощальный стакан вина и пойти по своим делам, попрощавшись с гостеприимными хозяевами. А они пусть смотрят вслед и думают: вот же неймется человеку!

Хорошо также сходить в такой промозглый, неуютный день в баню. Постоять под струей горячей воды.

Согреться. Обжечь мочалом руки и ноги. Старательно промыть волосы. Освободить от грязи кожу.

В душевой сыро; не жарко, но всё же очень тепло. На полу – скользкие деревянные решетки. Поверх моей головы, вдоль стены, тянется труба, вся в дырах, оттуда бьют струи воды. Каждый из нас троих встал под свой персональный водопад и наслаждается.

В клубах пара я различаю два голых движущихся тела. Одно – сухое, маленькое, сплошь покрытое синими надписями и картинами. Другое – огромное, бело-розовое, кошмарно оплывшее. В сравнении с этими оригинальными конструкциями из мяса и костей – мое собственное обиталище души явно проигрывает. Я не такой поджарый, как Фрол, а главное – не имею знаков на коже; и не столь увесист и объемен, как строительный магнат.