Мария Метлицкая - Осторожно, двери закрываются

– С удовольствием, – отозвался он и подумал: «Пора прекратить эти воспоминания, эти жалкие потуги, это якобы легкое отношение к прошлому. Не было там ничего легкого. Ничего. Ничего не далось просто, ни развод, ни расставание, ни разлука с дочкой и с ней, с Валентиной. Ничего не проходит бесследно, это известно».

На прощание неуклюже чмокнул ее в щеку и похлопал по плечу:

– Давай, Валечка! Спокойной ночи.

Валентина, уже успокоившаяся и, как казалось, веселая, с укоризной покачала головой:

– Ох, Свиридов! Дамский угодник.

Он шутливо развел руками. Никогда он не был дамским угодником, никогда. Чего не было, того не было, извините.

Было душновато, он приоткрыл окно, и холодный ночной воздух моментально ворвался в маленькую комнатушку. Все было так же, как при стариках: те же ситцевые занавески в желтых букетиках, те же вазочки на маленьком прикроватном столике, те же фотографии на стене: родители стариков, принаряженные, степенные, перепуганные важным моментом крестьяне с простыми, грубоватыми, рублеными и суровыми лицами. Какая-то родня, кажется, погибший на фронте брат Анны Ивановны. Маленькая Катька в гольфах с бомбошками. Катька в белом фартуке с букетом цветов. Катька на последнем звонке. Валентина, молодая, кудрявая, как всегда улыбающаяся во все свои белейшие и ровнейшие тридцать два зуба. Ей все завидовали – при совке такие зубы были большой редкостью. Теперь прибавились фотографии и самих стариков: двойной портрет, видимо, переснятый с очень старой фотографии, где они совсем молодые.

И портрет другой, где они уже старые, немного растерянные, оробевшие.

Комната быстро выстудилась, он закрыл окно и укутался в одеяло. От одеяла пахло прелью и сыростью, давно забытый дачный запах. Свиридов вспомнил, как по весне теща развешивала на заборе подушки и одеяла.

«Жалко Валентину, – подумал он. – Ведь не старая еще баба, а одна. И уже точно безо всяких там перспектив – откуда? Да и ей, кажется, это не нужно. По духу, по образу жизни – типичная пенсионерка. Так и провозится со своими цветами и тяпками, досидит свою жизнь в «сказочном» поселке, по выходным будет ждать дочку с внуками, дай бог, чтобы они были, варить варенье, совать эти банки Катьке, сетовать на плохой урожай клубники, ходить в магазинчик за хлебом и вафлями, болтать о пустяках с соседкой через забор, смотреть дурацкие сериалы… Пенсия по старости. А ведь правда, по старости. Так и будет стареть, дряхлеть, полнеть, искать удовольствия в еде, а что еще остается? Летом будет растить внуков, ходить с ними на пруд, читать им сказки. Все как обычно. Как у всех. За каждым забором, за каждым окном. Как Анна Ивановна растила нашу дочь и возилась с клубникой. Все повторяется. Нормальная жизнь. Жизнь, от которой я и убежал. Только стал ли счастливым? Вопрос из вопросов. И нет на него ответа. Просто нет, и все. Зато я попробовал, решился. А она – нет. А кто был прав – нет ответа. Потому что у каждого правда своя».

И все-таки правильно, что он напустил туману. Правильно, да. И нечего Кате и Валентине знать, как все было. Как все было на самом деле. Ой, не дай бог. Нечего знать про Грега, как оказалось, обманщика и подлеца. Нагрел его милый друг Грег хорошо, по-крупному, практически кинул. Но это выяснилось потом, на Греговых похоронах. Там Свиридов, наивный дурак, все окончательно понял. Вернее, ему рассказали. Как милашка Грег («Гомосексуал, а вы не знали? Да, кто бы мог подумать. Такая мужественная, ковбойская внешность») обманывал наивных русских художников, как обирал их, зарабатывал на них, а они, идиоты, были рады копейкам.

Черт с ним, с этим старым педиком Грегом. Пусть спит спокойно. Кстати, поговаривали, что помер старина Грег в постели с молодым любовником.

Нечего им, Катьке и Вале, знать про Магду, гладкую, полнолицую чешку, похожую на лакированную, с картинки, корову. Белолицую и лупоглазую яркую брюнетку с большими коровьими ресницами. Глупую и очень хозяйственную. От ее прилежности и педантичности его просто тошнило. Как тошнило от запаха чесночного супа с копченостями, от кислого запаха тушеной капусты, от вида кнедликов в супе и в той же капусте. Ее квартира напоминала конфетную коробку с бомбошками. Везде были эти бомбошки, везде – на шторах, на скатерти, на полотенцах. Бомбошки и сладкий конфетный запах. Магда была хозяйственная, ответственная и очень занудная. Почему он продержался возле нее так долго, почти полтора года? Да потому, что совершенно не на что было жить. Впрочем, это не оправдание для нормального мужика. Только был ли он тогда нормальным мужиком? Грег уже вел себя странно, подолгу не отзывался на телефонные звонки, а если и брал трубку, то тут же, ссылаясь на занятость, сворачивал разговор. Он оставался должен Свиридову, какие-то пару тысяч долларов, но тогда и это помогло бы. Не спасло бы, но прилично выручило. А потом Грег его кинул. Писать он забросил. Во-первых, кому это надо, а во-вторых, именно тогда, в тот солнечный март, его в первый раз накрыла черной, непроницаемой пленкой депрессия. С художеством, как ему казалось, он завязал навсегда. Мотался по Бруклину и Брайтону, разгружал какие-то коробки в продуктовом магазине, но вскоре свалился с открытой язвой. Вот тогда Магда и забрала его к себе. К ее чести, выходила, откормила, отпоила теплым молоком и разведенной бехеровкой, в волшебные свойства которой свято верила. И, странное дело, язва довольно быстро зажила. И самое главное – он отлежался. А как только пришел в себя, Магда тут же заговорила о женитьбе. Каждый день, каждый час она начинала эти кошмарные разговоры. Каждый день она убеждала его, что надо идти в мэрию. «Вдвоем легче выжить», – как заведенная, повторяла она.