Ицхак Орен - Комиссия

В.: С величайшим вниманием неотступно следуя за твоей мыслью, мы с радостью отмечаем, что это волнующее описание, которое отчасти можно уже считать признанием, вполне соответствует нашей трактовке фактов. Однако прежде чем мы будем иметь удовольствие услышать от тебя подтверждение наших слов, а может быть, и с целью приблизить откровенное признание, попробуем, сколь бы парадоксально это не выглядело, вернуться к твоей версии. Глаз, наблюдающий ближнего в замочную скважину и превращающий рассматриваемый объект, то есть человека, — в данном случае тебя — в нечто, отвергающее себя и не находящее иного определения собственной сущности, кроме «суета сует». Верно ли мы тебя поняли?

О.: Я не говорил этого. Вы цитируете не меня, а Сартра.

В.: Мы лишь указываем на первоисточник, на скалу, из которой вырублена скрижаль. Кстати, ты встречался с Сартром во время его визита в Израиль?

О.: Нет. Но, придя в свою контору в тот день, когда Сартр прибыл в страну, я встретил товарища по работе Симху Бурштейна, который с обычной своей таинственной усмешкой, сопоставив очевидные факты и тайные знамения, доказал и в этот раз — как случалось ему это делать неоднократно в прошлом, — что все озарения, все прозрения, все откровения грядущих мудрецов и философов всех народов уже сформулированы тысячелетия назад в Торе и книгах пророков, в Талмуде и мидрашах . «Теория Сартра, — сказал он, — и весь экзистенциализм в целом лишь путано и сбивчиво повторяют известное изречение: „Разделились мудрецы дома Шамая и дома Гилеля: эти говорят: благо человеку, что был создан; а те говорят: лучше было бы ему, если бы не был создан. И сошлись в конце и порешили: лучше было бы человеку, если бы не был создан, но, будучи создан, отвечает он за каждый свой поступок“. Вот тебе этот человек, брошенный в бездну трансцендентального бытия, не уверенный в истинности собственного существования и, несмотря на это, свободный в своем выборе и ответственный за него. И так далее…»

Слова Симхи Бурштейна распалили мое воображение. Всю жизнь обожал я самые невероятные сочетания и немыслимые комбинации, вот и теперь представил я себе Сартра, сидящего в собрании мудрецов израильских и аргументирующего с великой убежденностью интеллектуала позицию школы Шамая — лучше было бы человеку, если бы не был создан. Лучше было бы ему, поскольку он — единственный, кто не включен в какое-либо бытие, и сам по себе не более чем отрицание бытия, решительное ничто, ничто, не обладающее ничем, кроме страха и ужаса, однако способное уловить взгляд, направленный на него из глубин этого отрицания. «Он смотрит на меня, — говорит Сартр, — и я воспринимаю себя как объект наблюдения, ограниченный в своем существовании его взглядом».

Я повторяю про себя слова оратора и весьма дивлюсь: кто он, этот наблюдатель, направивший свой взор на Сартра и определяющий его существование? Я обвожу собравшихся взглядом и не нахожу никого, кроме Симоны де Бовуар. Впрочем, даже Симона де Бовуар не смотрит на Сартра. Более того, глаза ее прикрыты. Я вспоминаю, что Симона де Бовуар в своей книге «Мандарины» рассказывает — с некоторыми недомолвками, — как Сартр, который в те времена активно симпатизировал коммунистам, отказался публиковать ставшие ему известными факты о концлагерях в Советском Союзе. И в ту минуту, когда я вспомнил рассказ Симоны де Бовуар, мне стало ясно, кто этот наблюдатель, ограничивающий Сартра в его существовании. Это Иван Денисович Шухов, герой повести русского писателя Солженицына. «Один день Ивана Денисовича» называется повесть.

День этот был наполнен событиями. Иван Денисович, безо всякой вины помещенный в концлагерь, этим своим днем остался доволен. Иван Денисович превращает в ничто целый ряд реальностей, испытывает ряд опасений и даже принимает несколько решений, хотя наличие свободы выбора в данном лагере, да и в целом мире вообще должно представляться ему сомнительным. Он отходит ко сну умиротворенный — несколько раз в течение этого дня ему улыбнулось счастье: его не посадили в карцер, его бригаду отправили на работу не в самое гиблое место, он получил добавку к своей порции пищи, бригадир подсчитал выработку по справедливости, он споро сложил кирпичную стену (и даже испытал удовольствие от работы), ему удалось пронести на территорию лагеря, в зону, кусочек железа, и ему перепало кое-что от посылки Цезаря. Он раздобыл курево, он не заболел. Он прошел через все. Безоблачный, почти счастливый день.