Ицхак Орен - Комиссия

В итоге было признано необходимым заслушать дополнительные показания свидетелей, в связи с чем назначили даты еще двух заседаний, каждое продолжительностью в пять-шесть часов.

Раздражение мое нарастало с каждой минутой. Я проклинал Армстера, Цукермана, защитника, обвинителя, председателя суда — который вел слушанье с великим спокойствием и рассудительностью, — а главное, самого себя за то, что согласился участвовать в рассмотрении обстоятельств нанесения проклятой пощечины. На разбирательство тратились драгоценные часы моего очередного отпуска, который мне следовало провести за пределами Иерусалима, в тихом и уютном доме отдыха на берегу моря, в прекрасном парке, тенистом и ухоженном. Вместо того, чтобы вернуться в свой домик к ужину, я попал туда только поздней ночью, и даже час с четвертью ночной езды не облегчили головной боли и тошноты, которыми наградили меня заседание и дрянные бутерброды, проглоченные мною в перерыве, — ввиду того, что разбирательство затянулось, был объявлен перерыв. Я чувствовал себя разбитым, слабым и одуревшим.

Переступив порог своей комнаты, я проглотил две таблетки асиалгана и без дальнейших проволочек уселся за письменный стол, стоявший в углу. При свете настольной лампы я принялся писать свой Opus magnum — обстоятельное исследование творчества Ш. Г. Время для написания этой работы давно уже истекло, двенадцатый час, как говорится, пробил: книга, посвященная Ш. Г., которая должна была выйти к семидесятилетию со дня рождения писателя, и так задержалась на два года, но теперь весь материал был сдан окончательно, и если послезавтра я не принесу свой очерк, редакция, «к сожалению, будет вынуждена отказаться от его публикации». По правде говоря, я и отпуск-то взял с одной-единственной целью — написать это эссе.

Я сидел за столом и усердно нажимал на перо…

Вдруг я почувствовал чей-то взгляд. Таинственный глаз, большой зеленый круглый глаз следил за каждым движением моей руки, за каждым скачком моего пера. Я оглянулся — ну конечно, я забыл запереть дверь, даже не вставил ключ в замочную скважину. Зеленоватый мерцающий поток вливался в узкое отверстие и сверкал чешуйками, как змея. Это был единственный свет, проникавший в комнату, — жалюзи на окне оставались опущенными еще с утра. Я растворил дверь, но за ней никого не было.

Я вышел за порог, нагнулся и набрал песку в карман брюк. Вернулся в темную комнату, закрыл дверь, уселся на постель и стал следить за зеленоватым светом, льющимся сквозь замочную скважину. Он вдруг иссяк. Что-то заслонило скважину, и я знал наверняка: большой круглый зеленый глаз наблюдает за мной. Одним прыжком очутился я у двери, левой рукой надавил на ручку, а правой изо всех сил швырнул горсть песку в открытый глаз. И хотя ничего не произошло, не послышалось никакого движения, никакого шума и, на первый взгляд, ничего не изменилось, но весь песок отчего-то был отнесен ветром в мои башмаки и за ворот моей распахнутой рубахи. Я вернулся к столу, зажег лампу и продолжил работу. Порыв ветра, того самого ветра, который засыпал меня песком, ворвался сквозь планки жалюзи и со стуком захлопнул дверь, оставленную мною открытой.

Опять, в третий раз, на меня был наставлен глаз.

Я ощущал этот взгляд спиной, различал на поверхности листа, на острие шариковой ручки, я пытался избавиться от него, но напрасно. Только спина по временам преуспевала в этой борьбе, но бумага и ручка отказывались сопротивляться. Они были парализованы. Я вдруг вспомнил: у меня есть пистолет, небольшой браунинг времен царя Гороха. Позавчера, прибыв сюда, я сунул его в нижний ящик шкафа, что стоял возле кровати.

Я положил ручку, скинул туфли и в сладком ощущении таинственности происходящего приблизился к шкафу. Достал пистолет, вытянул руку, приставил дуло к замочной скважине и мгновенно спустил курок. Раздался выстрел и вслед за ним — стон. Не вопль, не крик, не вой, а только стон. Я сунул пистолет в карман, где еще оставался песок, повернулся на голых пятках на сто восемьдесят градусов и, опершись спиной о стену, перевел дух.

Свет настольной лампы усилился десятикратно и был направлен теперь прямо мне в глаза. Я был ослеплен, голова у меня кружилась. Кто-то — я не мог видеть, кто — придвинул мне стул. Я опустился на него. Закрыл лицо руками, чтобы заслониться от этого ужасного света, но тот же неизвестный отнял мои руки от лица — не то чтобы грубо, скорее даже осторожно, но решительно — и сложил их у меня за спиной. Я выпрямился, не открывая глаз. Свет лампы усилился настолько, что без труда проникал сквозь веки в зрачки и оттуда в черепную коробку. Уж лучше было открыть глаза. Открыв их, я увидел, что источник света вовсе не настольная лампа, а яркий электрический фонарик в руке неизвестного.