Владимир Орлов - Пейзаж с ароматом ментола

Тысячу раз был прав философ, назвавший человека со­зданием, которое ко всему привыкает. Абстрагировавшись от этого запаха, я сказал бы, что жизнь в октябре вошла в при­вычное русло. Мне удалось закончить один недописанный рассказ и сделать наброски второго. О неомраченной радос­ти свиданий с Наташей я уже упоминал.

Проводив подружку на троллейбус, я выбирал обратный маршрут так, чтобы держать в поле зрения свое окно, одна­ко ничего подозрительного ни разу не замечал. Останавли­ваясь на площадке между вторым и третьим этажами, а по­том возле квартиры, я весь превращался в слух, но никаких мелодий либо иных звуков из-за моей двери не доносилось. Нередко запах дыма в квартире имел большую насыщенность, чем тогда, когда я выкуривал обязательную сигарету перед уходом. В таком случае, раздевшись, я доставал из пачки еще одну. Однако бывали вечера, когда необходимости в этом не возникало, и во мне все увереннее звучал голос, убеждавший, что кучки пепла в глазницах у однорогого черта, так же как и включенный не моей рукой вентилятор, тени за матовым стеклом и все прочее, если и не примерещились мне, то безвозвратно отплыли в прошлое. Случалось, я только прислушивался к успокаивающему голосу, а случалось — с охотой брался помогать ему, вспоминая простенький совет Дейла Карнеги: усадите неприятности в купе и отправьте поезд во вчерашний день.

Я записываю детали столь подробно, ибо хочу — это представляется мне чрезвычайно важным — воссоздать как мож­но более точный "портрет" своего тогдашнего психического состояния.

Октябрь выдался погожим. Мой внутренний ландшафт вернул себе равновесие, и эксперименты продолжались уже скорее по инерции. Я научился на далеких подступах бло­кировать неуютную мысль, что кто-то параллельно ставит опыты надо мной и что мои эксперименты — лишь запла­нированная часть его программы, подчиненной своему соб­ственному ритму и строгому графику.

Кажется, выше я писал, что период экспериментов завер­шился первым сном, который еще не был в полном смысле путешествием. Согласитесь, звучит столь же туманно, как и выспренно. Эксперименты подразумевают конкретику и, так сказать, вещественные доказательства, поэтому вношу уточнение: тот период закончился окурками со следами по­мады.

Вновь была пятница, день, когда мы с Наташей принад­лежали друг другу дольше обычного. С утра накрапывал дождь — погода, которую она любила больше всего. Мы с нею не знали, что такое скука, ни за столом, ни в постели, но в дождливые дни, благодаря Наташе, мы как будто пили всё из полных бокалов. Ее фантазия обязательно рождала что-нибудь необыкновенное на кухне. Еще более пикантные блюда подавались в постель, которую во время дождя моя подруга романтично именовала каравеллой.

В тот день наш корабль под аккомпанемент капель на подоконнике шел вперед под всеми парусами...

Мы выбрались из дому около девяти, но по дороге нача­ли под зонтиком целоваться и, не сговариваясь, повернули назад. Я держал Наташу за руку, смотрел на мокрую темно­-янтарную листву под ногами и впервые думал, что у нас с нею все может получиться и тогда, когда мне не нужно бу­дет провожать ее вечером на троллейбус.

В коридоре мы, будто встретившись после долгой разлу­ки, просто задохнулись в поцелуе.

Я уверен: наша физическая ипостась, сами человеческие тела тоже обладают даром предвидения и предчувствия и бывают более чуткими, нежели души. В тот вечер души уми­ротворенно дремали, а тела... Тела, чуя близкое расставание, бросились прощаться.

Наташа, подружка моя, ты не прочтешь этих страниц, однако, если все-таки произойдет невероятное, знай, что, когда мы во второй раз шли на остановку, шли, забыв зон­тик, быстро, словно убегая, и я старался думать, что у тебя на лице не слезы, а дождевые капли, в те минуты ты не услышала от меня ни единого неискреннего слова. Это правда, ни с кем до тебя я не чувствовал себя настолько мужчи­ной и настолько самим собой...

Но правда и то, что приключилось, когда мы зажгли свет.

Наташа встала и прошлась по комнате во всей роскоши своих женских прелестей.

На вишневом ковре стояли стаканы, недопитая зеленая бутылка и пепельница. Наташа перенесла стаканы на пись­менный стол и вернулась за однорогим чертом. Я продол­жал любоваться ею и тогда, когда она, поставив полную окурков пепельницу на край стола, повернулась ко мне с непривычно растерянным лицом.

— Можно у тебя спросить? — Ее голос вибрировал, как струна.