Дуглас Коупленд - Эй, Нострадамус! [litres]

– Спасибо, что приехал, Редж, – начала Барб.

– Спасибо, что пригласила.

– О чем это вы разговаривали? – повернулась она к его собеседникам.

– О клонировании.

– О клонировании! – подхватила Барб. – Вот уж удивили нас овечкой Долли!

– То ли еще будет, – сказал один из собеседников (кажется, его зовут Брайан) и спросил Реджа: – Как вы думаете, у клона будет такая же душа, как у исходного организма, или другая?

– Душа? – Редж потер подбородок. – У клонов не может быть души.

– Не может быть души? Так ведь если клонируют человека, выйдет такой же живой человек. Как же он будет жить без…

– Клон – не человек; клон – чудовище.

Вмешался второй собеседник, Райли:

– А как тогда быть с вашими внуками? Двойняшки ведь возникают из распавшегося зародыша. То есть один ребенок – это фактически клон другого. Вы что же, допускаете, что у одного из них есть душа, а у второго нет?

Барб попыталась разрядить обстановку:

– Да, к слову о чудовищах: если я опаздываю с кормлением хотя бы на пару минут, то становлюсь несчастной Рипли*, а близнецы превращаются в голодных космических пришельцев.

Однако Редж не дал закончить тему на веселой ноте. Он крепко задумался; лицо стало серьезным, будто бюст Авраама Линкольна.

– Да, – вдруг сказал он. – Нельзя исключить, что у одного из двойняшек нет души.

Тишина. Все улыбки вдруг стали натянутыми.

– Вы это серьезно? – недоверчиво спросил Райли.

– Стал бы я шутить на тему человеческой души!

Барб вдруг развернулась и, не сказав ни слова, пошла прочь. Двое мужчин ошарашенно взирали на Реджа. Потом Барб вернулась со сложенным стулом в руках, который несла несколько сбоку от себя, будто теннисную ракетку.

– Грязная, мерзкая сволочь! Сейчас же убирайся! И впредь чтобы духу твоего в моем доме не было!

– Барб?

– Проваливай или я за себя не ручаюсь!

– Барб, как ты можешь?..

– Не пытайся меня разжалобить, бессердечный ублюдок!

Мне уже доводилось видеть разъяренную Барб, и я знал, что ее слова – не пустые угрозы. Райли неуклюже попытался встать между ней и Реджем. Я подбежал к Барб и ухватился за стул, но она упиралась с силой бывшего капитана женской хоккейной команды.

– Барб, прекрати!

– Ты слышал, что он сказал?..

– Не стоит руки марать.

– Пора ему умереть за все, что он сделал с людьми. Кто-то должен его остановить.

Я посмотрел на отца, в его пустые глаза, и понял, что ничего не изменилось. Он искренне не понимал, чем заслужил такое обращение. Я плеснул бы ему в лицо остатки вина из чаши – да жаль попусту добро переводить.

– Я тебя в порошок сотру, псих поганый! – вопила Барб.

До Реджа наконец дошло – в этом доме его больше не жалуют. Женщины отвели моего папашу к машине. (Впрочем, не все: одна девушка, окруженная поклонниками, не обратила на случившееся ни малейшего внимания.)

Пока друзья Кента приводили дом в порядок, я подсел к Барб:

– Ты считала, что я преувеличиваю его черствость. Теперь сама убедилась.

– Одно дело, когда тебе рассказывают, Джейсон. Совсем другое – увидеть своими глазами.

– Просто надо знать: в конце концов мой отец предаст любого. Даже если кажется, что сблизился с ним, заслужил место в его сердце, как Кент, – все равно в итоге он продаст тебя ради своей религии. Он будто дикарь: те совершали жертвоприношения, и он тоже жертвует Богу членов своей семьи. Одного за другим. Сегодня он преподнес Господу собственных внуков. Будь он собакой, я бы его пристрелил.

Когда я заехал за Джойс, мать отсыпалась на кушетке под включенный телевизор, где вперемешку шли ночные новости и реклама. Потом я вернулся домой. Скоро лягу спать.

Не успел приехать на Эмблсайдский пляж, как со мной произошло нечто из ряда вон выходящее. Сижу я в кабине своего грузовичка и вытаскиваю колючки из шерсти Джойс, одновременно проглядывая мои записи на розовых квитанциях, как вдруг к машине подходит довольно симпатичная женщина в темно-красной шерстяной кофточке и с ребенком на руках и спрашивает через открытое окно:

– Что, домашнее задание?

Память – странная штука. Я легко забываю имена тех, с кем познакомился всего неделю назад, но моих друзей по детскому саду помню так же ярко, как прежде. Передо мной стояла Деми Харшейв – та самая Деми, жертва школьной бойни. Последний раз я ее видел четвертого октября 1988 года, когда Деми всаживали не то иглу, не то гвоздь в обнаженную грудь.

– Как дела, Джейсон?

– Без неожиданностей. А у тебя?