Джон Кутзее - Осень в Петербурге [litres]

Наконец, наскучив бездельем, он будит Иванова.

– Ступайте, – говорит он, – смена ваша кончилась.

Иванов, похоже, не замечает иронии. Он выглядит свежим, веселым, хорошо отдохнувшим.

– Ауф! – зевает он. – Не грех бы сортир навестить.

И, вернувшись, спрашивает:

– А завтраком вы со мной не поделитесь, а?

Он ведет Иванова в другую комнату. Завтрак его стоит на столе, но аппетита он не ощущает.

– Ваш, – отрывисто произносит он.

Глаза Иванова вспыхивают, струйка слюны стекает по подбородку. Впрочем, ест он благопристойно, а отхлебывая чай, оттопыривает согнутый мизинец. Покончив с едой, он откидывается на стуле и удовлетворенно вздыхает.

– До чего же я рад, что пути наши перекрестились! – говорит он. – Мир бывает иногда очень холодным местом, Федор Михайлович, да вы и сами, наверное, знаете! Я не жалуюсь, заметьте! Всем нам воздается по заслугам нашим, в высшем, стало быть, смысле. И все же я иногда подумываю: а не заслужили ли мы также, каждый из нас то есть, пристанища, приюта, в котором правосудие смягчится на время и кто-нибудь нас да пожалеет? Это, если угодно, вопрос, вопрос философический. Пусть даже в Писании про то не сказано, но из духа-то Писания не следует ли, что мы заслуживаем и того, чего не заслужили? Как вы это разумеете?

– Несомненно, следует. Сожалею, но это не моя квартира. И вам самое время уйти.

– Я мигом-с. Дозвольте только одно напоследок сказать. Это, знаете, не праздные были слова, те, что я вам ночью сказал, о Боге, проницающем тайники сердец наших. Я, конечно, не блаженный юродивый, но ведь отсюда не следует еще, что и я не могу истину высказать. Истина, как сами изволите знать, ходит путями извилистыми, неисповедимыми. – Он значительно прикладывает палец ко лбу. – Вам ведь и не погрезилось – не правда ли? – когда вы впервые меня увидали, что мы когда-нибудь будем сидеть с вами рядком-с да чаи распивать самым то есть цивилизованным манером. Ан вот они мы, сидим-с!

– Прошу простить, я задумался о своем и как-то упустил суть рассуждений ваших. Вам, право же, пора.

– Да, пора, тоже и у меня свои обязанности имеются. – Он встает, накидывает одеяло, как пелерину, на плечи, протягивает руку. – Всего вам доброго. Приятно было побеседовать с человеком образованным.

– Всего доброго.

Какое облегчение – избавиться наконец от него. В комнате висит затхлый, рыбий какой-то запах. Не обращая внимания на холод, он растворяет окно.

Спустя полчаса кто-то стучится в квартиру. «Только бы не Иванов!» – думает он и, сердито нахмурясь, распахивает дверь.

Перед ним стоит ребенок, толстая девочка в темном платье, какие носят послушницы. Лицо ее кругло, невыразительно, скулы так высоки, что почти закрывают маленькие глаза, волосы собраны назад и заплетены в косичку.

– Вы отчим Павла Исаева? – на удивление низким голосом спрашивает она.

Он кивает.

Она вступает в квартиру и закрывает за собою дверь.

– Я была Павлу другом, – объявляет она.

Он думает, что за этим последуют соболезнования. Но нет. Она стоит перед ним, свесив руки, и разглядывает его с бесстрастным, настороженным спокойствием борца, ожидающего начала схватки. Грудь ее ровно вздымается и опадает.

– Не позволите ли взглянуть на то, что после него осталось? – спрашивает она наконец.

– Осталось очень немногое. Могу я узнать имя ваше?

– Катри. Пусть немногое, я бы все же взглянула. Я уже в третий раз захожу. В первые два дура хозяйка меня не впустила. Надеюсь, вы так не поступите.

Катри. Чухонское имя. Да и похожа она на чухонку.

– У нее, полагаю, имелись на то свои причины. Вы хорошо знали моего сына?

На этот вопрос она не отвечает.

– Вы понимаете, что вашего пасынка убила полиция? – буднично роняет она.

Время останавливается. Он слышит, как стучит его сердце.

– Убили, а потом сочинили басню насчет самоубийства. Не верите? Не хотите – не верьте.

– Зачем вы говорите мне это? – пересохшим шепотом спрашивает он.

– Как зачем? Затем, что это правда. Зачем же еще?

Нельзя сказать, что она настроена воинственно, но что-то начинает ее беспокоить. Она принимается мерно переминаться с ноги на ногу, слегка покачивая руками. При всей ее коренастости чухонка эта оставляет впечатление гибкости. Неудивительно, что Анна Сергеевна не пожелала иметь с ней никаких дел!

– Нет. – Он качает головой. – То, что осталось после сына, это все частное, семейное. Будьте любезны, объясните мне цель посещения вашего.

– Бумаги какие-нибудь были?