Михаил Полюга - Альпийский синдром

– Вот-вот! – оживился я. – А вы уверены, что ничего не прилипло?

– Не уверен. Но здесь дело принципа. Во-первых, если Жорке что-то и перепало, то для райотдела он сделал во много раз больше. Разруха, ничего нет, а он – ремонт, новый автомобиль, микроавтобус. Во-вторых, противники его – люди мерзейшие, гнусь, а не люди. Не хочется, чтобы взяли верх они.

– Ну это-то понятно. Но почему, собственно, ко мне?

– Вы ведь из Берендичева. А уголовное дело на Кривоногова передали для расследования в тамошнюю прокуратуру. Поговорили бы там с кем надо, чтобы ребята дров не наломали. – Корнилов потянулся, хрустнул пальцами, крутанул головой на мощной коротковатой шее и вполголоса чертыхнулся. – Опять заклинило! Определенно к дождю… В общем, я сказал – ты подумай, – внезапно перешел он на «ты». – А пока пора бы выпить, Мирошник вона как размахался, чего доброго, рука отлетит.

– Погоди, – вырвалось у меня внезапно. – Я поговорю. Если все так, как рассказал, и этот твой Кривоногов не влип во что-то серьезное. С некоторых пор понял: надо помогать. Мне один твой друг тоже помог…

Корнилов удивленно и заинтересованно вскинул на меня рыжеватую кустистую бровь.

– Сусловец. Вы ведь дружны?

– С чего ты взял? – с внезапным металлом в голосе отрезал Корнилов. – Первое время – да. Выпивали. Охота, рыбалка, материальная помощь. Потом кое-что для себя понял… Откуда капитал, каковы повадки, что за душой…

– Он говорил – их человек десять, братьев и сестер Сусловцов, – сказал я, несколько растерявшись и навострив уши. – Все были на Севере. Хорошие заработки, стартовый капитал… Вернулись, удачно вложили деньги…

– Вот и славно, что говорил, – улыбнулся Корнилов, но по его глазам я понял – отстранился, укрылся от меня за этой улыбкой. – Пойдем. Мирошник уже измучился: спиртное на столе, а выпить нельзя.

Что-то здесь было не так, и над этим стоило поразмышлять на трезвую голову.

И снова я возвращался домой – будто плыл-качался в сонной текучей воде. Игорек что-то спрашивал, я отвечал и тотчас забывал, о чем была речь. Звучала музыка, и щемящий девичий голос напевал: «Ах какие ты говорил мне слова!» А на голосок этот накладывались, грубо, туманно, неразборчиво, обрывки лесного застолья: хмельные выкрики, смех, приставучее бормотание Мирошника: «Шляпа где? Боря, где твоя шляпа?» – и тягучее корниловское: «Отстань! В машине, где еще!» Когда же закрывал глаза, выплывало смутное видение: два кряжистых мужика, Мирошник и Корнилов, скрестившие руки с полными стаканами и пьющие «на посошок»…

Но уже в городе я немного пришел в себя и велел Игорьку завернуть в прокуратуру. И точно: в кабинете Ващенкова горел свет, тогда как остальные окна зияли черными, провальными зеркалами.

– О! – удовлетворенно крякнул Ващенков, едва я показался в дверном проеме. – Как вовремя! Садись, Женя, а то выпить не с кем. Тоска! А тут ты.

На столе у заместителя городского прокурора стояла початая бутылка водки, на листах писчей бумаги, заменявших скатерть, лежал шмат вареной колбасы, нарезанный грубыми кусками, майонез, полбатона. Посреди этакого великолепия красовалась откупоренная банка зеленых помидоров.

– На пару слов – и домой, – попытался отвертеться я, но Ващенков уже наполнил бумажные стаканчики и подал один мне.

Был он лет на десять моложе меня, открыт, приятен в общении, умен. При этом умел пойти на компромисс, но если нужно, мог упрямо отстаивать свою точку зрения.

– Коммуникабельность – отличительная черта комсомольского вожака, хоть и бывшего, – пошутил как-то о Ващенкове один из наших с ним общих знакомых и добавил с усмешкой: – А этого еще и бабы любят. Одно «но» – в последнее время часто пьет в одиночку.

В самом деле, и я замечал, что Лев Георгиевич засиживается на работе дольше других. А однажды техничка шепнула мне, округлив глаза:

– Прихожу, а он спит на стульях…

– Спит? Ну и пусть спит! У каждого свои мухи в голове, – отмахнулся тогда я.

И вот опять…

…Когда я среди ночи притащился домой, Даша ко мне не вышла.

И утром Даша ко мне не вышла. Уходя, я заглянул в кабинет, но она и не подумала повернуться – лежала, уткнувшись лицом в спинку дивана. По ее напряженным лопаткам и затаенному, едва уловимому дыханию я понял: не спит, но общаться категорически не желает. Демонстрирует отношение ко мне, вчерашнему и позавчерашнему.

«Ты погляди, стала в позу! Дура! – внезапно и необъяснимо озлобился я и, выходя из дома, изо всех сил хрястнул ни в чем не повинной дверью. – И не надо, и лежи теперь, сколько душе угодно!»