Михаил Полюга - Альпийский синдром

Я уже совсем было собрался с духом, как дверь внезапно распахнулась, и Даша, в рабочем трико, в блузке и легкой косынке, схваченной узелком под затылком, едва не столкнулась со мной на порожке.

– Ну, разумеется!.. – начала она, глядя на меня из-за стекол очков с тем выражением на лице, которого более всего в ней опасался, но не договорила – вгляделась пристальнее, дрогнула уголками рта, затем перевела взгляд на Игорька, топчущегося где-то позади с видом побитой собаки, подавила в себе судорожный вздох и отступила вглубь коридора.

Боком проскользнув мимо нее, я прошел в комнату, где некогда, давно и неправдоподобно, угощал Мартынчука зайчатиной в сметане, обогнул стол и, загородившись им, устало сел на диван. Пружины скрипнули и поплыли, – и, если бы не Дашины глаза, испуганные и вопрошающие, я тотчас прилег бы на подушку и закрыл глаза. Но Даша молча стояла в проеме двери и, сжимая запястье одной руки пальцами другой, смотрела во все глаза, – и я не рискнул ни лечь, ни заговорить с нею – сидел и трусливо уводил взгляд, блуждал им по стенам и потолку, как напроказивший школьник.

– Что? – спросила наконец Даша.

– Надо бы Николаевича к врачу, – подал из коридора голос Игорек. – Ничего страшного, только рука… Что вы, нет никакого перелома! Но хорошо бы врача, врач посмотрит и скажет…

– Так, иди-ка сюда! – ухватив Игорька за предплечье, Даша втолкнула его в комнату и указала на стул. – Садись, рассказывай!

Ерзая на стуле и переглядываясь со мной – так ли говорит, как нужно? – Игорек стал рассказывать о происшествии на дороге, путаясь и привирая, вернее, не договаривая о том, о чем, по его понятию, не стоило говорить. Я угрюмо молчал, тогда как Дашино лицо все более мрачнело, вытягивалось, и уже не сжимала, а теребила она запястье, взглядывая на меня, как на малого ребенка, – и тревожно, и жалостливо, и с немым укором.

– А ты не расшибся? Отделался царапинами? Что за царапины?

Игорек отмахнулся: все хорошо, царапины и царапины, большое дело.

– А машина?

Нехотя, сквозь зубы, Игорек поведал о разбитой «семерке».

– Ну вот, ну вот! – сказала Даша и, стараясь придать твердости голосу, подплывавшему слезами, подошла ко мне и, хмурясь, с возгласом: «Ну-ка!» – осмотрела поврежденную руку, бережно коснулась плеча, затем решительно стянула косынку и тряхнула волосами. – Собирайся. Поедем в травмпункт.

– Черта с два! – буркнул я злобно. – Чтобы зафиксироваться в журнале происшествий? Ничего умнее придумать не могла? Позвоню Синицыну, этот сидит в госпитале допоздна. К Синицыну, говорю!.. Телефон дай…

Начмед госпиталя инвалидов отечественной войны Синицын Леонид Львович, мой давний приятель, поднял трубку после первого же гудка, точно ждал и не мог дождаться, чтобы кто-нибудь ему позвонил.

– Слушаю вас внимательно, – прогудел преувеличенно бодрый голос, и сомнения меня обуяли, я даже переспросил: «Леонид Львович?» – но тотчас меня уверили: – Кто ж еще?! А это у нас?.. Ты, что ли, Михайлов?

– Он самый. Водку пьянствуешь?

– Окстись! Врут, что доктора спирт хлещут. Я предпочитаю коньячок. – В трубке зачмокало, и я не без зависти сообразил, что там, на том конце провода, закусывают лимончиком. – Ты где? Давай заходи! Только быстро, источник иссякает…

Я сказал: и ладно, и бог с ним, с источником – припадать не намерен. А звоню по делу: нужен толковый хирург или ортопед.

– А патологоанатома не хочешь? Ладно, шучу. Ортопед имеется, он же хирург, – вот он, голубчик, сидит рядом. Может разрезать, может вправить – чего душа пожелает. Приходи, а то на самом деле допьем…

– Я пойду с тобой, – сказала Даша, – только переоденусь. И не спорь со мной! А ты, – обернулась она к Игорьку и участливо положила ему на плечо худенькую ладошку, – ты не расстраивайся понапрасну. Иди домой, выспись, а завтра поговорим. Все обойдется, вот увидишь.

Она запнулась и посмотрела на нас с мягкой укоризной – сперва на меня (как ты мог пьяным сесть за руль? подставил мальчишку), потом на Игорька (а ты куда смотрел? я ведь предупреждала, просила). Я и не хотел – поморщился: «мальчишка» нравился Даше, она опекала и защищала его, – и это было бы смешно, если б не моя скрытная природная ревность ко всему, направленному в ней вне меня. Но ревность тотчас забылась, не до ревности теперь было. Простившись с Игорьком, я взял Дашу под руку, и на развилке мы повернули вверх по улице, к госпиталю, а Игорек пошел дальше один. Оглянувшись, я увидел, что у него понуро опущены плечи, и оттого руки с кистями, показавшимися непомерно тяжелыми и большими, повисли вдоль тела, словно у печального очеловеченного примата.