Михаил Булгаков - Весь Булгаков [litres; сборник]

– Братики, Христа ради, поставьте в очередь проститься. Проститься!

– Опоздала, тетка. Тет-ка! Ку-да-а?

– В очередь! В очередь!

– Батюшки, по Дмитровке-то хвост ушел!

– Куда ж деться-то мне, головушке горькой? Сквозь землю, што ль, провалиться?

Запрыгал салоп, заметался, а кони милицейские гигантские так и лезут. Куда ж бедной бабе деваться. Провались, баба… Кепи красные, кони танцуют. Змеей, тысячей звеньев идет хвост к Параскеве Пятнице, молчит, но идет, идет! Ах, быстро попадем!

– Голубчики, никого не пущайте без очереди!

– Порядочек, граждане.

– Все помрем…

– Думай мозгом, что говоришь. Ты помер, скажем, к примеру, какая разница. Какая разница, ответь мне, гражданин?

– Не обижайте!

– Не обижаю, а внушить хочу. Помер великий человек, поэтому помолчи. Помолчи минутку, сообрази в голове происшедшее.

– Куды?! Эгей-й!! Эй! Эй!

– Рота, стой!!

Ближе, ближе, ближе… Хруст, хруст. Стоп. Хруст… Хруст… Стоп… Двери. Голубчики родные, река течет!

– По три в ряд, товарищи.

– Вверх! Ввверх!

– Огней, огней-то!

Караулы каменные вдоль стен. Стены белые, на стенах огни кустами. Родилась на стрелке Охотного река и течет, попирая красный ковер.

– Тише ты. Тш…

– Шапки сняли, идут? Нет, не идут, не идут. Это не идут, братишки, а плывет река в миллион.

На ковре ложится снег.

И в море белого света протекает река.

Лежит в гробу на красном постаменте человек. Он желт восковой желтизной, а бугры лба его лысой головы круты. Он молчит, но лицо его мудро, важно и спокойно. Он мертвый. Серый пиджак на нем, на сером красное пятно – орден Знамени [483]. Знамена на стенах белого зала в шашку – черные, красные, черные, красные. Гигантский орден – сияющая розетка в кустах огня, а в середине ее лежит на постаменте обреченный смертью на вечное молчание человек.

Как словом своим на слова и дела подвинул бессмертные шлемы караулов, так теперь убил своим молчанием караулы и реку идущих на последнее прощание людей.

Молчит караул, приставив винтовки к ноге, и молча течет река.

Все ясно. К этому гробу будут ходить четыре дня по лютому морозу в Москве, а потом в течение веков по дальним караванным дорогам желтых пустынь земного шара, там, где некогда, еще при рождении человечества, над его колыбелью ходила бессменная звезда.

Уходит, уходит река. Белые залы, красный ковер, огни. Стоят красноармейцы, смотрят сурово.

– Лиза, не плачь. Не плачь… Лиза…

– Воды, воды дайте ей!

– Санитара пропустите, товарищи!

Мороз. Мороз. Накройтесь, накройтесь, братишки. На дворе лютый мороз.

– Батюшки? Откуда же зайтить-то?!

– Нельзя здесь!

– Порядочек, граждане!

– Только выход. Только выход.

– Товарищ дорогой, да ведь миллион стоит на Дмитровке! Не дождусь я, замерзну. Пустите? А?

– Не могу, – очередь!

Огни из машины на ходу бьют взрывами. Ударят в лицо – погаснет.

– Эй! Эгей! Берегись! Берегись! Машина раздавит. Берегись!

Горят огненные часы.

– Кашляните, – сказал врач 6-го участка М.-К.-В. ж. д.

Больной исполнил эту нехитрую просьбу.

– Не в глаза, дядя! Вы мне все глаза заплевали. Дыхайте.

Больной задышал, и доктору показалось, что в амбулатории заиграл граммофон.

– Ого! – воскликнул доктор. – Здорово! Температура как?

– Градусов 70, – ответил больной, кашляя доктору на халат.

– Ну, 70 не бывает, – задумался доктор, – вот что, друг, у вас ничего особенного – скоротечная чахотка.

– Ишь как! Стало быть, помру?

– Все помрем, – уклончиво отозвался медик. – Вот что, ангелок, напишу я вам записочку, и поедете вы в Москву на специальный рентгеновский снимок.

– Помогает?

– Как сказать, – отозвался служитель медицины, – некоторым очень. Да со снимком как-то приятнее.

– Это верно, – согласился больной, – помирать будешь, на снимок поглядишь – утешение. Вдова потом снимок повесит в гостиной, будет гостей занимать: «А вот, мол, снимок моего покойного железнодорожника, Царство ему Небесное!» И гостям приятно.

– Вот и прекрасно, что вы присутствия духа не теряете. Берите записочку, топайте к начальнику Зерново-Кочубеевской топливной ветви. Он вам билетик выпишет до Москвы.

– Покорнейше благодарю.

Больной на прощанье наплевал полную плевательницу и затопал к начальнику. Но до начальника он не дотопал, потому что дорогу ему преградил секретарь.

– Вам чего?

– Скоротечная у меня.

– Тю! Чудак! Ты что ж, думаешь, что у начальника санатория в кабинете? Ты, дорогуся, топай к доктору.