Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

В результате я сказал пацанам, что собираюсь спать, что решительно не вижу смысла ждать полуночи, что все равно шампанского у меня нет, женщины не придут и друзья не заедут. А утром рано придут осоловелые гайдамаки и заберут у меня единственную радость — сон. Поэтому я откланялся.

Я действительно не чувствовал особой радости от праздника. Так, остаточное, инерционное ощущение, что должно быть весело, не более. Я уже пребывал в своем другом измерении, здесь всё иначе. Здесь нет праздников, здесь — атмосфера горя. И я теперь отчетливо понимал, что лишен Нового года навсегда! Эта мысль отравляла мне настроение. Единственный плюс, который я извлек для себя в утешение, это то, что завтра я не проснусь с похмельным синдромом и голова моя не будет раскалываться от боли.

Как известно, во всем отрицательном можно (и нужно) найти положительные моменты.

Закурив «Парламент», который контрабандой доставлял Рыба, я лег на свое шконко-место. В трусах, поверх своего мягкого холлофайберового одеяла, я лежал, закинув руку за свою лысую дурную голову. Смотрел вверх, на тусклую лампочку (глаза всегда тянутся к источнику света), на грязные стены с замысловатыми узорами, которые за эти дни так примелькались мне, что кажется, я наблюдал их и знаю всю жизнь. Выпуская дым из легких, я созерцал, как клубы его заполняли влажное пространство камеры, медленно превращаясь в неподвижную сизую взвесь. Как на потолке колыхались от воздуха ошметки грязной паутины, в верхних углах уютно расположился известковый грибок. Сыпалась штукатурка. Капала из крана вода. Наверху, как живой гниющий организм, жила и копошилась тюрьма. Под эту общую картину звуков и ракурсов я потихоньку погрузился в неглубокую фазу сна.

Проснулся от ужасного крика и шума. Мне показалось, что я проспал долго. Весь корпус шумел. Зэки охрипшими голосами поздравляли друг друга с Новым годом, очень коротко, лапидарно, но, казалось, искренне. С улицы раздалась канонада взрывов. Сквозь этот шум, наверное, громче всех кричал Андрюха: «Миха, братан! С Новым годом тебя, родной!!! Здоровья тебе, удачи! Не унывай, держись! Все будет хорошо!»

Это было от души, и, мне кажется, он поздравлял меня крупным шрифтом.

Безусловно, и я начал надрывать голосовые связки, разбрасываясь добрыми известными всем словами. Это был всеобщий долгожданный момент, к которому так тянулись, стремились, мечтали и ждали. В СИЗО и тюрьмах (кроме места, откуда я пишу эти строки) тоже есть место для торжеств, маленькое пространство для праздничного размаха. Каждая камера, каждый человек встречает его по-своему, в силу своих персональных возможностей. Традиция празднества сильна, особенно Нового года. Никто не хочет считать себя маргиналом. А быть частью общего грандиозного праздника — это почувствовать себя счастливым.

На улице загрохотали с утроенной силой мощь и красота бесчисленных фейерверков.

— Мишаня! Смотри, что творится на улице! Смотри, красота какая, глянь в окно быстрее! — кричал откуда-то из глубины камеры Андрюха.

— Да у меня нет окна, ё-мое, я же тебе говорил!

— У него нет окна, — вторил моим словам Тигра.

— Блин, жаль! Знаешь, как красиво?

— Знаю, — говорю, — с Новым годом!

— С Новым годом тебя, родной! Давай не унывай. Все будет хорошо, поверь! — искренне на это надеясь, кричал Андрюха.

Поздравил Тигру, он — меня. Еще какое-то время арестанты покричали, потом стихли. Но еще долго, очень долго город шумел раскатами фейерверков и никак не хотел униматься. Под этот грохот всеобщего уличного веселья меня душило нестерпимое чувство тоски. Я попытался быстрее заснуть, не думая (но тщетно) о потерянной свободе, о жизни, о смерти и в целом вообще о будущем. Постарался не думать ни о чем, иначе можно было сломать себе мозг от этих сумасшедших горок. И где-то в процессе глубокого размышления над тем, чтобы запретить себе размышлять о собственных размышлениях, я уснул.

Вот так и закончился для меня 2006 год. Без четкой грани, которую отсчитывает бой курантов, и выстрела пробки шампанского, я вступил в 2007 год. Ни смеха, ни света, ни шума близкого круга и улыбок близких людей; никакого круговорота веселых и пьяных событий и лиц, быстро вращающихся в мозгу картинок невеселого, но смешного похмелья; никакого угара и новогоднего куража! Ни женщин, ни жестов, ни вымершего утра первого января. Ничего! Но с нарастающим и неизбежным чувством чего-то пугающего, темного, вечного!..

Мое «ПЖ» представлялось мне в виде невидимого спрута, огромного инфернального чудища со смертельно ядовитыми и липкими щупальцами, которое, жадно ожидая, затаилось где-то в глубине моего скорого будущего. Шипя, шевеля своими длинными мерзкими щупальцами, оно ждет меня, чтобы схватить и утащить подальше вглубь своего адского обиталища, откуда никто никогда не возвращался.