Энн Наполитано - Милый Эдвард [litres]

Когда Джон приходил домой после работы, Эдвард смотрел на тетю, пытаясь углядеть признаки напряжения. Джон всегда с опаской входил в комнату к жене, и Эдвард понимал, что это раздражает тетю. После ужина Лейси поднималась наверх, и наступала очередь Джона садиться рядом с Эдвардом. Он что-то печатал то на планшете, то на ноутбуке. Дядя редко когда не пялился в экран.

Эдвард держал очередную тарелку на коленях и считал в уме (так же он делал при игре на пианино): измерял интервалы между укусами. Он мог есть, только если придумывал причину для приема пищи. Раньше он ел, потому что был голоден или потому что любил определенную пищу. Теперь ему приходилось есть, чтобы не попасть в больницу и не беспокоить тетю и дядю. Он держал крекер за уголок и считал, словно метроном: раз, два, три, четыре .

Он уже наполовину проглотил содержимое тарелки, когда спокойствие внутри него смялось, как простыня на кровати, и он вдруг понял, что на экране дядиного планшета что-то про катастрофу.

– Что ты там делаешь? – спросил Эдвард.

Джон обычно очень спокоен, но неожиданный прямой вопрос от племянника, который почти не разговаривал и ни о чем не спрашивал его с тех пор, как очнулся в больнице Колорадо, вывел его из равновесия. В результате планшет вылетел из рук и упал на пол.

Джон издал громкий звук и нырнул за ним.

Что-то в этом преувеличенном шуме показалось Эдварду забавным. Внутри защекотало, и он рассмеялся.

Джон застыл на четвереньках.

Эдвард тоже замер. Смех утонул в холодной воде вины, стыда и замешательства. Он отодвинул тарелку. И туго натянул обратно свою простыню спокойствия.

Джон все еще оставался на полу, но принял сидячее положение. Он сказал:

– Я использую iPad для работы в основном.

– Ой…

– Эдвард, – начал Джон. – Смеяться – это нормально. Это даже хорошо. Ты рано или поздно должен вернуться к обычным человеческим вещам.

Тело Эдварда заболело. Он хотел рассказать Джону о словах психотерапевта, что он совсем другой человек. Он не мальчик. Он – пучок клеток, два глазных яблока и сломанная нога.

– Я набрал целый килограмм, – в итоге сказал он и удивился нотке торжества в голосе.

Был и вечерний распорядок. Эдвард появлялся у Шай около девяти и проводил первый час, сидя в кресле у окна. В десять они по очереди чистили зубы в ванной, а потом Эдвард разворачивал темно-синий спальный мешок посреди ее комнаты. В десять пятнадцать Шай выключала свет.

– Как лагерь? – Эдвард сидел в кресле, вытянув больную ногу.

– Дурацко. Тебе так повезло, что ты не должен туда ходить.

– Я не могу пойти. Как видишь, у меня освобождение от физкультуры.

Она оторвала взгляд от блокнота, лежавшего у нее на коленях.

– Если бы ты захотел, тебе бы разрешили. Если бы ты прямо сейчас попросил у моей мамы ключи от машины, она, наверное, отдала бы их тебе.

– Не отдала бы.

– Хочешь поспорить?

Эдвард попытался представить, как обращается к Бесе с этой просьбой, а затем отмахнулся.

Шай выглядела разочарованной.

– Ну, я имею в виду, что нормальные детские правила на тебя не распространяются. И скажи спасибо, потому что большинство детских правил ужасно фальшивые. Вожатая не разрешает мне читать во время обеда. Она говорит, что чтение антисоциально, но я думаю, причина в том, что она на самом деле Йозеф Геббельс.

– Кто это?

– Нацист, который сжигал книги. – Шай вернулась к блокноту и сделала в нем пару пометок.

Эдвард каждый вечер наблюдал, как она пишет в блокноте. Он подозревал, что Шай делала заметки о нем и его потенциальных магических способностях, но боялся спросить напрямую. Эдвард изучал поврежденную ногу и ждал, когда Шай закончит. Он спросил ее о лагере, потому что знал: именно о таких вещах люди спрашивают друг друга. «Как прошел твой день? Как ты себя чувствуешь?» Но его вопрос прозвучал глупо, а ее ответ – раздраженно, и он ощутил, что внутри него протекает еще один странный разговор на языке, который он не совсем понимает. Это что-то о магии, об их возрасте, об отсутствии у нее друзей, об эмоциях, о крушении самолета и обо всем, что она записывала.

Когда Шай закончила корпеть над блокнотом, сказала:

– Я вижу, как скептично ты на меня смотришь.

Эдвард пытался выглядеть невинно.

– Ты о чем?

– В словах нет никакого смысла. На самом деле я могу видеть то, чего не видят взрослые, а это значит, что я смогу увидеть то, что внутри тебя, раньше, чем кто-либо другой.

Воздух в комнате начал сжиматься, как будто электричество тайного разговора и настоящего на мгновение совпало.