Гюнтер Бройн - Буриданов осел

Тут двое исповедовались друг перед другом в своих грехах,

нет, в своих заблуждениях; мишуру они принимали за золото, воду — за вино, лужи — за моря.

Тут двое не только простили друг друга

(за то, что напрасно воображали, будто уже бывали у цели), но и превозносили прошлое (хоть оно и причиняло боль), потому что оно сделало их способными не только наслаждаться великим, но и опознать его.

Тут двое открыли счастье

и его спутников, страх (перед падающим с крыши кирпичом и болезнью, перед несчастным случаем и мобилизацией, перед пулями и бомбами) и нечистую совесть (потому что они позабыли о Вьетнаме, и Индонезии, и Испании).

Тут двое спросили себя: «Знакомо ль и тебе?..» [23] Начальная строка стихотворения Германа Гессе (1877—1962), немецкого поэта и прозаика. (и только один понимал, что это цитата), а другой сказал: «Да, да», —

и он тоже никогда раньше не испытывал такой потребности говорить о своем детстве, и она тоже не чувствовала разницы в возрасте между ним и собой, и он тоже часто думал о мертвых, когда шел по озелененному центру города, и она тоже во сне вдруг оказывалась в Западном Берлине и не возвращалась обратно, и ему тоже зимой лето представлялось самым прекрасным временем года, и он тоже еще никогда не чувствовал себя взрослым, и она тоже не носила шляп, не любила диапозитивы, оперетту (даже если она называлась музыкальной комедией), сладкие вина, импрессионистов, игроков в скат, собак, униформы, керосиновые лампы, шикарные рестораны, зато любила пивнушки, равнины, Хильдегард Кнеф [24] Популярная западногерманская певица. , темные и золотые тона в живописи, загородные легкие постройки, парусные лодки (с берега), книжки карманного формата в блестящих обложках, Эберхарда Эше [25] Известный актер Немецкого театра в Берлине. , кафельные печи, читальные залы по вечерам, решетку Вайдендаммского моста, переполненные кинотеатры, декорации и картины Хорста Загерта [26] Берлинский театральный художник. (в особенности те, что с лестницами), и он тоже не мог точно сказать, почему писатели, когда выступают, всегда говорят только о себе, и она тоже иногда месяцами читала только специальные книги, и в моменты, когда они в изнеможении отрывались друг от друга, на него тоже обрушивались потоки мыслей, ничего общего ни с ним, ни с ней не имеющие: о том, что ему нужно проверить фары, что сейчас стоят очереди у пограничных пунктов, что библиотеке требуется уборщица, что снег все еще падает мягко и по-рождественски.

Тут двое вспоминали свое детство (в доме № 4 и в Альт-Шрадове), свою юность (в доме № 4 и в казармах), годы учения (в Лейпциге и в Берлине)

и заново делили свою жизнь: на первую половину (от рождения до нынешнего 24 декабря, 18.00) и на вторую, которой исполнилось только четыре, восемь, двенадцать, четырнадцать часов (но у которой уже были свои воспоминания: «А помнишь?..» — «Что ты подумал, когда я?..») и которая будет длиться до самой смерти.

Тут двое попытались, не умея сказать — как , сказать — почему они любили и будут любить друг друга,

а именно потому, что она была такой умной, а он (вопреки представлению) совсем не тщеславным и носил галстуки, выбранные с таким вкусом, и потому, что ее кожа благоухала так, а не иначе и еще сохранила летний загар, и потому, что он смеялся, как никто другой, многие фразы не договаривал до конца и так неподражаемо коснулся своим пальцем ее шеи, и потому, что она жила на этом заднем дворе, была в хороших отношениях с фрау Вольф, не имела родственников, обладала такой изысканно-безыскусной походкой, слушая, поглаживала пальцами брови, нет, потому, что она умела слушать, нет, потому, что она могла говорить обо всем, решительно обо всем, и не оттого, что он мог с ней говорить обо всем, она ведь понимала с полуслова, нет, нет да, все это тоже имело значение, но он любил ее прежде всего потому, что нуждался в ней, потому, что ему уже было сорок и после легко пришедшего успеха он самодовольно предался покою, устал, разочаровался, зашел в тупик, а она его разбудила, всколыхнула для нового начала, да, поэтому и, конечно же, из-за ее волос и потому, что ее красота такая, что не каждый ее сразу заметит, — а она? Она любила его и только его, потому что он обращался с ней не так, как мужчины обычно обращаются с женщинами, не как с объектом, с постельной принадлежностью, служанкой, почитательницей, матерью, украшением дома или безделушкой, потому, что он принимал ее всерьез, уважал, да, поэтому и, конечно же, из-за его тяжелых рук садовника, от прикосновения которых ей так хорошо, что она давно уже забыла все другие руки, словно их никогда и не было.