Дарья Гребенщикова - От меня до тебя — два шага и целая жизнь

— могу и не заполнять, — Анна Карловна шаловливо коснулась ложечкой плеча Петра Серафимовича, — могу и приватно!

— это лишнее, — Петр Серафимович отпустил руль и протянул правую руку Анне Карловне, — честь имею! Петр Серафимович. Грацианский!

— КНЯЗЬ! — завопила Анна Карловна, — КНЯЗЬ!!!

— отчего же, — скромно потупился Грацианский, — сразу князь? Хотя род известный, прямо скажу, не запятнал. Несли, так сказать, с достоинством

— нет-нет, вы — князь! Я сразу вижу аристократию, сразу же! Я чрезвычайно чувствительна! Ах, я сразу, сразу — чувствую, прозреваю черты древних и благородных родов!

— ну, судя по тому вахлаку, который в окошке у вас торчал, верю охотно, — Петр Серафимович все еще махал рукой перед несколько удлиненным носом Анны Карловны, когда машина, икнув, ткнулась в подмоченный стог сена. — Черт подери! из-за ваших глупостей я чуть Лизанькину машину не разбил, — запричитал Петр Серафимович, — князь! заладила, как попугай! князь… отец мой авиаконструктор! И я сам — авиаконструктор! И Лизанька моя

— тоже конструктор, — Анна Карловна спрятала ложечку в саквояж, — прямо братья Райт, какие-то! Руку дайте, мужлан! И позвольте заметить — водитель из вас, как из самолета прялка — никудышный!

— да уж! куда нам! — Петр Серафимович, откатив речную машинку «Оку» от стога, внимательно исследовал бампер, — царапина вот, и вмятость! И впуклости вот…

— не пошлите, — отрезала Анна Карловна, надевая хрусткий халат на курточку, — ведите меня к пациентке!

Глава 8

Владения Грацианских разбежались по сонному берегу, как заблудшие овцы. Анна Карловна, ломая каблуки, устремилась девичьей пробежкой к низенькому домику с голубыми ставенками

— ах! ах! это настоящая усадьба! ах! какие колонны! какой портик!

— да куда вы, в самом-то деле, — Пётр Серафимович схватил Анну Карловну за хлястик халата, — это баня! Какие колонны! Это жерди для забора, ей-Богу, вы какая-то экзальте уж чересчур, право слово! Страшно перед вами и рот-то открыть, без зубов останешься, идемте, Лизанька изнемогает!

Веранда Грацианских выходила на озеро, отчего комары гудели здесь особенно назойливо, и тянуло запахом тины. Анна Карловна, поминутно всплескивая руками — ах! камыш! ах, пейзаж! ах, птичка, птичка! — все никак не желала лезть с зеркальцем к Лизаньке в рот, уворачивалась, закатывала глаза, видя необыкновенный гвоздь ручной ковки или поставец, грубо сработанный местным столяром. Когда же Пётр Серафимович, слегка применив силу, все-таки вдвинул трепещущую Анну Карловну в светлую комнату, в которой в глубоком кресле восседала-возлежала сама Лизанька, та уже спала, свесив набок головку пожилой полярной совы.

— Лизок! — Пётр Серафимович пощелкал пальцами, — а к тебе доктор!

Анна Карловна на работе преображалась совершеннейшим образом! Рот закрывался, будто его зажимали цапкой, глаза за стеклами очков становились цвета пломбировочной пасты, а руки твердели и металлически потрескивали. Лизанька в ужасе раскрыла рот, Анна Карловна ввела расширитель, направила свет от настольной лампы, бодренько пробежала по зубам, постукивая и прислушиваясь, и, довольная, откинулась на спинку стула

— полотенце! — Пётр Серафимович потрусил к шкафу, — воды! Полощите рот! Да не вы, супруга ваша! Сплюньте. Что у вас болит? я ничего не нахожу

— у меня фтафная фелюсть — прошамкала Елизавета Арнольдовна, — она фолит!

— это вам к психиатру. Фантомные боли на почве утраты. И что вы меня волокли в такую даль? Я выпишу вам пустырник. Меньше ешьте, больше положительных эмоций, и голодание. Голодание! Холод, голод, и покой! И челюсть вам больше не понадобится

— так… я … Лизанька? — Пётр Серафимович окончательно смешался, — как же так, голубка моя? А когда же мы челюсть делали?

— ф тыфяфа пефесят фтофом! — Лизанька тряхнула кудряшками, поманила пальцем Анну Карловну, сделав мужу отметающий жест, — он фумает, что я — старая дуфа! Как фы не так! Если он пефестанет офо мне беспокоится, он меня разлюфит! Ни слова, умоляю вас, — и она сунула конвертик в карман халата Анны Карловны, та вспыхнула

— это лишнее! — но тут Пётр Серафимович счастливо уронил на себя пирамиду из трехлитровых банок, и Анна Карловна, достав из саквояжа аптечку, медленно, но заинтересованно отправилась на кухню. В коридоре она достала конвертик. Там лежала дореформенная советская трешка.

Глава 9

Назад ехали в молчании, которое обычно зависает над столом, если кто-то из присутствующих ляпнет несусветную глупость. Кто говорит «ангел пролетел», а кто и «милиционер родился», что, согласитесь, не одно и то же. Впрочем, молчание Анны Карловны было опасным — оно было оценивающим. Если Пётр Серафимович, упав широкой грудью на руль и щурясь, старался разглядеть ускользающую дорогу, то Анна Карловна буквально лорнировала Грацианского! А что, — думала она, — прекрасный профиль! Я бы немного расширила брови и укрупнила надбровные дуги. Да. И утяжелить подбородок — как-то он легковесен? Усы сбрить, несомненно и тотчас же. Шляпу — нет. Берет. И очки. Что за оправу ему эта говорящая сова купила? Или он сам? Ах, он одинок в браке! Он недолюблен, он не понят! Я стану его музой. К черту эти самолеты, и так страшно ходить — идешь, а на тебя самолет — бац! Пусть он стихи пишет. Ему пойдет. Я куплю ему пишущую машинку, такую, с буковками. И он так будет сидеть — тюк-тюк, а я ему — кофе. С ромом. Это хорошо, хорошо… потом я поговорю с Мариком, и мы его издадим. Двухтомник. Серафим Грацианский! Петр — это мелко. Фима, я буду звать его — Фима. И мы поедем в Германию, на Рождественскую ярмарку, и будем есть какие-нибудь немецкие пряники. Как Гензель и Гретель! И пить пунш… машину тряхнуло. Скоро уж ваша амбуланс, уважаемая Анна Карловна, и этот ваш — пентюх, поди, окно высадил. Надо же было вам, как стоматологу, такой нелюбопытный экземпляр подобрать? Анна Карловна очнулась от грёз и вспомнила про Толика. Мысленно сравнила его с Грацианским и едва не зарыдала. Какая амбуланс? Вы совершенно безграмотны! Причем тут скорая помощь? Вы и свои самолеты так конструировали — бездумно? Неудивительно, что вас оттуда поперли! А вот, Анатоль… он… он — плоть от плоти и кровь от крови, нет? Он-то, может быть и — да, а вы, дорогая! Как вы представляете себе союз с ним? Он же, простите, не развит! А вы такие слова знаете, и по виду … — Пётр Серафимович закашлялся, — кстати, я пребываю в неведении относительно моего головного убора. Вы не в курсе? Откуда я знаю, где вы свои панамки разбрасываете, — чем ближе становился дом, тем больше нервничала прелестная Анна Карловна. Позвякивали инструменты в саквояжике, холодно сверкал никелированный замочек, а тонкие и сильные пальцы Анны Карловны все теребили брошку, приколотую просто так. В овал брошки была заключена рябина, склонившаяся под порывами осеннего, судя по всему, ветра.