Антон Евтушенко - Симптом страха

— Кажется мне знакома предыстория, — Нэнси припомнила ожесточённый спор в самый первый вечер её знакомства с «шабашистами».

— Костёр Инквизиции, — Глеб согласно вскинул руки и зажмурил глаза. — В огне должен был сгореть «Майн Кампф», но с «Шапкой» вышло символичнее.

— А вот при чём здесь дикий призыв убить себя? На Ленку что, накатила очередная гнетущая печалька?

— Не-а. Общение с животным миром промоушена придали ей черты суровости. Она научилась бороться с депрессухой двенадцатичасовым рабочим днём. Человеку, который работает по двенадцать часов в день, не до депрессии. Но она вернулась из командировки, по её же словам, обдолбанной Шопенгауэром. Движимая мыслями о судьбе человечества, Ленка стала заядлым антинаталистом.

— Кем?

— Вот и я не знал, а это, оказывается, мощный движ. Милашевич подозревает, что в интересах природы перестать любить и размножаться.

— Сомневаюсь, что инстинкт размножения сможет соперничать с инстинктом самосохранения.

— По мне так, — криво усмехнулся Глеб, — планету спасёт контрацепция и однополая любовь. А если серьёзно, думаю, она просто разочаровалась в людях. Она как-то сказала: животные лучше людей. И добавила: я людофоб. Как бы с вопросительной интонацией. А я сказал ей, что она обычный шовинист, потому что человек — тоже животное, а она своим заявлением о превосходстве человека над животным миром якобы узаконивает право человечества быть исключительным, даже если эта исключительность со знаком «минус».

— М-мм… Я как-то не думала об этом…

— А ты подумай. Идеология, суть которой в том, что есть некое, назовём это, отличие одного вида над другим, есть не предубеждение, а нравственные принципы, регулирующие наше поведение. Большинство же животных существуют вне людской морали, а потому человеческие нормы права к ним неприменимы. Не надо сочувствовать быку на бойне просто потому, что он — не человек. В этом смысле, я никогда не буду горой за Ленкину систему взглядов на мир и место человека в нём. Я расскажу тебе одну историю, хотя до этого я не делился ей ни с кем, — сказал Глеб и сделал унылую гримасу, словно он и сейчас делал это не от доброй воли, а по крайней отчаянной необходимости, ибо не видел других мер убедить Нэнси в своём, отличном от её и Милашевич миропонимании. — Когда в нашей семье закончились «чеки», отец двинул на поиски работы. Он готов был заниматься чем угодно. Ты знаешь, любая работа. В Токсово ему помогли устроиться в колхоз на скотобойню. Работал на нутровке — удалял из освежёванных туш внутренние органы. Но не только. Я тогда худо-бедно перешёл в седьмой. Учиться был настроен, понимал необходимость, но не хотел. Первых два летних месяца болтался по детским лагерям, а последний маялся бездельем, оставленный на произвол судьбы, подспудно ожидая неизбежного — очередной учебный год. Отец, видя это, взял меня с собой. Матери сказал, что я буду помогать укладывать сено в скирды. В августе всегда недостача свободных рук на скирдование. Обещали платить трёшку в день, из которых рубль разрешалось забирать себе на карманные расходы. Остальное в семью, вроде материальной помощи. Ну и поехал, значит, с отцом. Колхоз назывался «Планы Ильича». Не, на самом деле он назывался «Пламя Ильича», но мне слышалось именно так — планы, я ведь тоже строил свои: копил на мопед, и думал, что, в общем, «Планы Ильича» — так правильнее для колхоза. Там, в этом колхозе я увидел впервые в жизни, как холостили хряка. Оскоплённый, он переставал быть хряком, а становился боровом. Племенной молодняк не подвергали этой процедуре, стерилизовали тех, что шли на убой. Но я этого тогда не знал. То зрелище было жутковатым, и, скажем откровенно, неприятным, но я не отвёл глаза, за всё время не отвернулся ни разу. Полученные ощущения казались мне неловкими, сквернейшими, но я почему-то желал их получить. А на следующий день, это было воскресенье, в стране случился государственный переворот. Скотобойня и путч для меня слились в единую метафорическую связь. Для меня распад страны начался вот с этих вот кастрированных хряков. Но это я к чему? Я видел отчётливо, что отец такими сценами разряжался и как бы успокаивался. Наверно ему не хватало чужой агонии, болезненной, безумной. Меня же он подобными картинками пытался закалять. Сам объяснял: такую прививку нужно получать в отрочестве, тогда я вырасту не бздливым мясом для пушек, а храбрым воином, который не боится вида крови или звука выстрела. Но знаешь, только недавно я, кажется, понял, зачем он хотел, чтобы я это увидел. Наверно, он и сам не осознавал этого, но я думаю, он хотел показать на моём примере, что люди всё чувствуют, переживают и задумываются. Именно поэтому они и люди. Потеря человечности какой-нибудь свинье недоступны по определению: она свинья, она животное. Только человек способен потерять человеческий облик. Сам отец давно потерял его, но у него был шанс спасти меня. Он это делал как умел, а умел не очень: поэтому я смотрел, как нутруют только что убитую разрядом электричества корову или, зажав порося в тиски, как какую-то деталь, щипцами вытягивают семенник из его мошонки.