Мортен А Стрёкснес - Времена моря, или Как мы ловили вот такенную акулу с вот такусенькой надувной лодки

Весь дом без остатка наполнен звуками, будто собор, потонувший в громогласии церковного хора или органа. Звуки смешиваются, сбиваясь в насыщенный многоголосый гомон. Звонкий, неравномерный плеск под мостками накладывается на глухой рокот, доносящийся с залива. Вся конструкция гнется и скрипит, словно деревянная яхта, рвущаяся со своих якорей.

Лежа в постели, я слушаю этот кошачий концерт. За гомоном я вдруг различаю необычный звук. Он раздается где-то рядом, не такой бравурный и оркестровый, как прочие, – должно быть, его источник находится тут же в доме. Словно кто-то (или что-то) всхлипывает на чердаке. Может, птица залетела? Я пытаюсь заснуть, но мешает это жалобное хлюп-хлюп. Плач вдруг смолкает, и я уже решаю, что почудилось. Но нет, вот снова. Подняться бы посмотреть. Но на чердаке нет ни света, ни свечки, черт ногу сломит, да и зябко к тому же. Выудив из чемодана свитер, уже собираюсь на чердак, но, сморенный, ложусь снова и засыпаю.

Во сне по мне бегут неутомимые волны. Снится мне, что я стою под отвесной скалою. Море передо мной стремительно прибывает, грозя превратиться в поток. Волна толкает впереди себя целую стену из трофеев, поднятых с морского дна: обломки кораблей, останки мертвых китов и скелеты. Высунувшись из проволоки водорослей, унизанной гирляндами пластиковых бутылок, гневно колышутся щупальца спрутов, таращатся огромные флейторылые рыбы и склизкие шарообразные существа из морских пучин заодно с образинами и чудовищами, каких встретишь разве что в старинных бестиариях… весь этот паноптикум надвигается на меня. И мне, едва балансирующему на уступочке между океаном и отвесной глыбой, некуда деваться. И в ту секунду, когда прилив настигает меня, я просыпаюсь. Как хорошо, что это был всего лишь дурной сон. Впрочем, еще во сне я начал смутно догадываться, что все это не наяву.

И все же что-то не так – мне снова чудится, что наверху кто-то тихонько всхлипывает. На этот раз, натянув штаны и запалив стеариновую свечку, начинаю взбираться по лестнице. Свечу задувает сильным сквозняком. Остановившись на лестнице, зажигаю свечу по новой. Пока стою, отчетливо слышу – точно женщина стонет, где-то в недрах чердака. В доме нас только трое; Хуго с Метте спят у себя в спальне, по соседству со мной. Ни ему, ни ей не взбрело бы в голову лезть наверх посреди ночи. Исключено, они и так не лазят на чердак и уж тем более не полезут туда хныкать, вот еще!

Мы так подолгу уединяемся на Осъюрдгордене, ни с кем не общаясь, что порой кажется, будто мы находимся на корабле посреди океана. Если бы Хуго и Метте ждали гостей, они давно бы известили меня и, уж конечно, ни при каких обстоятельствах не стали бы селить гостей на чердаке. Кто-то чужой, даже если бы чудом проник на остров, тоже не смог бы ночью забраться на чердак. Лестница надежно скрыта от посторонних взоров в потайном углу на втором этаже одного из главных домов, да вдобавок внутри дома тьма такая, что хоть глаз коли. Дверь, правда, не заперта, но если кто и прокрался в дом, чтобы переночевать, он мог бы без труда схорониться в одной из тридцати комнат. Никто не смог бы пробраться на чердак, даже если бы очень захотел.

Значит, это раненая птица. Или выдра? Нет, выдра скорее бы сунулась на первый этаж, полакомиться сушеной рыбкой, а если застукают, сигануть оттуда прямо в море – чего ради ей тащиться наверх? Ласка? Даже она не стала бы так наглеть – шастать по чужому дому, по комнатам, по этажам, с каждым шагом сокращая себе возможности для побега. Так что остается птица. Но как-то не похоже на птицу. Птица трепыхалась бы… но плакать безутешно, по-женски?

Первое, что бросается в глаза: пол на чердаке мокрый и скользкий, словно по нему проволокли склизкий студень. Всхлипывания слышатся все отчетливее, ошибки быть не может. Плачет ребенок или женщина, скорее последнее, звуки буквально завораживают. Горькая песнь, доносящаяся с моря и тонущая в глубине чердака. Но эта песнь не может принадлежать ни морю, ни чердаку. Между мною и голосом нету преград, и я продолжаю путь в глубь чердака. В тусклом стеариновом свете стараюсь не споткнуться о разбросанные невода и не обрезаться о ржавые обручи расставленных бочек.

Сирены сладкими песнями очаровывают моряков, которые, забыв все на свете, разбиваются о скалы. Цирцея обратила людей Одиссея в стадо свиней. В чердачном углу замечаю фигуру. Мне не страшно: я говорю сам себе, что, кто бы там ни был, он не может и не станет причинять мне зла. Силуэт размыт, я подбираюсь мелкими шажками, пытаясь вычислить, что, собственно, вижу перед собой. Длинные светлые волосы, голые плечи, грудь, а ниже… ниже рыбий хвост… да это же…