Анастасия Алейникова - Колебания

Но стрелка, отсчитывающая минуты, ползет — медленно, неумолимо, и вот она вновь, в этом проклятом, заколдованном круге, достигает двенадцати — и тогда часы показывают ровно пять часов вечера.

И тогда раздается звонок в дверь.

И тогда происходит раскол, разлом. И вползает хаос.

Но, конечно, это очевидно ему только теперь, когда он оглядывается назад. А ему вчерашнему, тому, который держит в руках толстую распечатку статьи, крепко и уютно обхваченному мягкими лапами кресла, в самую секунду звонка неизвестно ещё ничего, и потому мир там пока ещё прочно держится, даже не содрогнувшись. Едва ли этот звонок — то, как он воспринял его в тот момент — можно сравнить хотя бы с внезапным дуновением ветра, приносящим вдруг откуда-то далекий, незнакомый запах.

И вот он идет открывать, спокойно отложив статью, хотя и — не ждавший гостей — удивившись мельком.

Но от следующей сцены воспоминания Холмиков, не вынеся, вновь застонал, будто от зубной боли, и, зажмурившись сильнее, стал тереть глаза, словно надеялся стереть таким образом те картинки, которые сам же стремился вспомнить детально.

Но картинка лишь отчетливей и яснее предстала перед ним, как живая.

Вот он, поинтересовавшись, кто звонит, и не получив ответа, выглядывает в глазок и никого на лестничной площадке не видит.

Вот он, нахмурившись, думает уже вернуться к чтению статьи, но что-то будто не дает ему этого сделать. Некие силы удерживают его в коридоре — кажется, он насторожился, потревоженный странной шуткой, которая для совершенно тихого дома — большая редкость. А он не хочет быть настороженным, неизвестность и необъяснимость возмущают его. И тогда, будто бы это поможет ему что-то понять о произошедшем, он осторожно приоткрывает дверь на цепочке — и сморит в узенькую щелочку.

Лишь тишина и пустота, и более ничего не подстерегает его там. Лестничная клетка полна голубой подъездной прохлады, спокойной и обыкновенной, — но в следующий миг его взгляд падает вниз, к самому порогу.

И у порога стоит коробка.

Нет, нет, далее вспоминать — невозможно, это мучительно и страшно, будто бы всё это только видится — в фантастическом, нездоровом сне.

Разбитая губа начинает надоедливо ныть, и воспоминания о прошедшей ночи стараются затмить собой день и смешиваются с ним, не давая сосредоточиться — это и к лучшему, вероятно, не стоит вообще возвращаться в ушедшее, лучше лишь притвориться, что прошлое — это полупрозрачный призрак, его и вовсе не существует, и «есть только миг…» И Холмиков приоткрывает глаза, почти уже принявший эту мысль, — но перед ним на столе лежит книга.

И значит, сон душевнобольного — это его действительность, это неоспоримая правда.

И снова — это он, увидев вчера небольшую коробку, занес её в квартиру и открыл, пренебрегая всеми мерами безопасности, удивляясь самому себе.

Это он собственными глазами увидел внутри лишь одно — книгу, и вынул её, и ощутил в руках её вес, шероховатость обложки, и имя прочел незнакомого автора, — Яна Аспер, смешной набор букв, не говорящий ни о чем, — но сердце дрогнуло почему-то, — и затем, ничего не в силах понять, раскрыл книгу и стал читать самую первую страницу. И почти тут же захлопнул, и в смятении бросился к оглавлению…

«Господи…» — вслух прошептал Холмиков, дойдя в воспоминаниях до этого момента.

Прошлое и настоящее тогда соединились, сошлись в одной точке, встретились в этом — в одной строке.

И, не в силах противиться чертовщине, законам колдовской цикличности, Холмиков потянулся к книге и, странно морщась, полу-улыбаясь, вновь стал читать ту же самую главу, хотя и мечтал лишь забыть о ней навсегда — проснуться, проснуться, и, допивая кофе, дочитывать статью о милом Радоване…

Был холодный сырой ноябрь. Солнце вставало поздно и рано пряталось в тяжелые черные облака, будто в ночные горы, и вечер наступал около пяти часов. Учеба или работа в такие дни, в дни поздней осени, когда будущее представляется лишь бесконечной снежной зимой, становится едва выносимой. Вечера ноября, вдохновляющие издавна бесчисленных художников неуловимой тоской о чем-то уходящем, осенние низкие небеса, всё это, ставшее поэтическим штампом, было в тот год именно таким.

В один из особенно промозглых дождливых вечеров они оказались в месте, где в такую погоду особенно начинало мерещиться во всём нечто мистическое.