Геннадий Дмитриев - Весь мир под крылом

Мы набрали высоту, где-то внизу, под нами полыхала гроза, обледенения не было. Вот уже и грозовой фронт остался позади, и начали уже снижаться для захода на посадку в Одессе, но все пространство над побережьем Черного моря укутано низкими дождевыми облаками: и видимость, и нижняя кромка облачности, и ветер — все на пределе, минимум погоды. «Одесса-посадка» разрешила заход с прямой, курсом сто шестьдесят градусов, мы идем курсом сто семьдесят, так что не придется выполнять заход по «коробочке», как если бы дали посадку курсом триста сорок. На высоте тысяча двести метров плотные, серые, слоистые облака вобрали в себя самолет, окутав его непроглядной туманной мутью. Диспетчер корректирует наш заход по локатору, команды: «Влево десять», «На курсе, на глиссаде» звучат в наушниках, пока все нормально, идем точно, сильный боковой ветер, меняющийся по высоте, с порывами, требует постоянно доворачивать то вправо, то влево, чтобы удержаться на посадочном курсе, заходя по приборам и командам диспетчера, в сплошной пелене облаков.

— Высота двести пятьдесят! — докладывает штурман.

— Двести!

— Сто пятьдесят! Оценка!

— Сто двадцать! Решение!

На запрос штурмана «решение», я должен ответить, какое решение я принимаю, садиться или уходить на второй круг. Согласно «Наставлению по производству полетов», если на высоте принятия решения не установлен визуальный контакт с землей, то есть, если я не вижу полосы, то должен увеличить мощность двигателей до взлетной и уходить на второй круг. Высота облачности постоянно меняется, грязными, темными космами свисают облака до самой земли, вот мелькнули огни высокой интенсивности, обозначающие подход к полосе, и снова все потонуло в сплошной мгле.

— Садимся! — отвечаю я штурману, хотя полосы не вижу, но она должна быть перед нами.

— Восемьдесят, — докладывает штурман.

Полосы не вижу.

— Шестьдесят!

По прежнему только серая муть перед глазами. Ничего, все нормально, приборы показывают, что идем точно, но где же, черт побери, полоса?!

— Пятьдесят! Тридцать!

Огни высокой интенсивности проявились, как контуры фотографии в ванночке с проявителем, обретая все более реальные очертания, вот и сама полоса, окаймленная огнями, вышли точно, садимся.

Когда мы подрулили к перрону для высадки пассажиров, от диспетчера поступила команда:

— Двигатели выключить, переключатели, АЗСы не трогать, экипажу оставаться в кабине.

— Ну, вот и прилетели, — сказал я, снимая наушники, когда Сева выключил двигатели.

— Что теперь будет? — обреченно произнес Ваня.

— А что будет? — ответил я. — Все худшее, что могло произойти, уже позади, главное — мы долетели, все живы и здоровы, самолет цел. Все уже закончилось.

Тогда я еще не знал, что для меня все еще только начинается.

— Что будет? — отозвался Сева. — Документацию сейчас изымут, самолет опечатают, а нас заставят объяснительные писать.

— А мне что будет за те ящики что я погрузил? — с тревогой спросил Ваня.

— Ладно, Ваня, проехали, — ответил я, — за те ящики в объяснительной ничего не пиши, сам с этим разберусь. А на будущее запомни, никто тебе кроме командира ничего приказать не может, командир для тебя, как говорят моряки, второй после Бога. Понял?

— Понял, Николай Сергеевич.

Объяснительные, объяснительные, вопросы, ответы, и опять объяснительные, так изо дня в день. Время шло, никакого решения никто не принимал, о результатах расследования причин ложного срабатывания датчика пожара мне не говорили, хотя я уже предположил причину, и в своей объяснительной записке ее указал. Тогда я решил обратиться к нашему замполиту отряда, Владимиру Петровичу, у которого когда-то летал вторым пилотом на Ан-2.

Что тебе сказать, Коля? — отвечал он на мой вопрос. — Ты нарушил «Наставление по производству полетов», «Руководство по летной эксплуатации», не выполнил команды диспетчеров, самовольно изменил эшелон и курс, короче, — сплошные нарушения от взлета до посадки. Придется за это отвечать.

— Значит так получается, — ответил я, — если я пошел на нарушения, но доставил пассажиров до места назначения живыми и здоровыми, то мне за это отвечать придется, а вот, если бы выполнив все инструкции и приказы, гробанулся бы и пассажиров угробил, Вы бы другие слова говорили: «Мир праху твоему, земля пухом, царствие небесное» и все такое прочие, что на поминках говорить положено? Так?

— Так, да не так, — возразил Владимир Петрович, — земля пухом для пилотов не бывает, а царство небесное ты уже потерял, до летной работы тебя не допустят. Теперь главное тебе под суд не попасть, срок не получить, вот ведь как оно выходит.