Андрей Виноградов - Не ум.ru [litres]

«Если разобраться, это ведь тоже выбор».

«Лучше выбирать имя».

«Кто бы спорил».

Хомяк поначалу хмурился. Думал, наверное, что Мамукам живется сытнее. Однако звериным чутьем уловил, что точка невозврата пройдена, и примирился с новой судьбой. Мой хомяк неподражаем в умении комфортно существовать в предложенных обстоятельствах. Мне бы не помешала малая толика его талантов.

За неделю Хомячура вполне вжился в свой новый образ. Он не очень существенно, не до зависти, но все-таки похудел, освоил по ходу панибратское подмигивание и стал намного уступчивее в диспутах об экзистенциональных потребностях.

В пятиступенчатой системе Эриха Фромма, о котором Хомячура узнал от меня во всех необходимых ему потребностях, он бескомпромиссно выделял потребность в преданности. Стоит ли уточнять, что речь о преданности человека своему наилюбимейшему хомяку. Потребности человека его, возможно, также беспокоили, даже волновали, но хомяк чрезвычайно талантливо скрывал неравнодушие. Надо признать, что вплоть до сегодняшнего дня талант по-прежнему не растрачен. А в общем и целом, животное стало намного доступнее. Особенно на сытый желудок. Его, Хомячурин.

Я цеплял ногтем закаленную проволочку, одну из тех, что хитрым ажуром окружают снаружи моего хомяка, имитируя золотое жилище соловья-халифа, чуток оттягивал ее и отпускал.

«Тын-н-н…» – охотно напевала проволочка.

«Сечешь, Хомячура, до чего переменчива жизнь?» – звучал одинокий куплет этой недолгой проволочной песни.

Зверек смотрел в ответ лукаво – он же теперь хитрован! – чуть клонил голову на одно плечо, затем на другое. «Ну, ты и достал, невыразительный», – прочитывал я движение, поддерживаемое легким цоканьем с пересвистом. Почти соловьиным. Хомячово-русский словарь был мне совершенно без надобности. Или это поросший шерстью и заматеревший призрак соловья халифа пожаловался на то, что утратил приязнь хозяина, склевав по ревнивому недоумию любимый цветок правителя?

«Ну, тогда берегись, Хомячура… Призрак и ответит…»

Где-то в литературе а-ля «Тысяча и одна…» я, помнится, опосредованно пережил этот многократно возлюбленный всеми жанрами шаг от любви до ненависти. Позже, драма ожила, вторгшись в мой далекий от возвышенности «Тысячи и одной…» быт. И хотя это литературе предначертано отражать жизнь, а не наоборот, в моей жизни, видимо, что-то пошло не так: упершись в бессилие выдумать что-нибудь эдакое, индивидуальное, да позаковыристее, она тупо прибегла к книге. Облажалась, попросту говоря, что до фантазии.

Псина старинной бабулиной подруги – эти две «старины» в сложении наверняка пережили нафталин, – стащила со стола и сожрала мой вожделенный бутерброд с котлетой.

Ей, собаке, надо сказать, кроме моего вербального негодования ничего за это не было. К тому же в словах я был похвально сдержан, потому что выражаться при взрослых считал зазорным. А вот птицу халиф – обожаю халифов! – за меньшую провинность отдал кошкам на харч! Ну, или на прокорм, если правитель и кошки были воспитаны должным образом. Ничего про это не знаю.

С тех пор как ко мне в ажурной и явно антикварной клетке попал попугай – знакомые отъехали навестить друзей в Америке, попросили присмотреть за любимцем, да и загостились на жизнь, – я мечтал, что это та самая, «соловьиная», из дворца. Пусть не из золота, то есть сменная, как обувь. Однако – она. Хорошо: одна из них, сам же признал – может быть сменной. Даже хомяк своим присутствием не портил легенду о любви, прерванной глупостью.

Ох уже мне этот Восток…

Раньше, когда Хомячура был Мамукой, нам никогда не доводилось общаться с ним так запросто и в то же время так содержательно. Все-таки выбор имени – серьезное дело, ответственное. Мои родители в этом смысле проявили верх легкомыслия.

О легкомыслии, раз уж коснулись темы. Интрижку с красоткой, измучившей меня режимом режимного предприятия, пришлось прекратить. Ко всем бедам, чинимым порядками на работе, она дьявольски далеко от меня жила: три четверти часа и две пересадки с заменой транспорта и относительного комфорта на полный дискомфорт. Если в одну сторону. Дочке ее я опять же не приглянулся.

– Больно дядя старый, не хочу такого, – сказала, надув губу.

Обе губы – это просто каприз, одна нижняя – крепость в осаде. Обложить ее, взять измором или обаянием – дюже много сил требуется. И времени. Общего на троих времени. А где его взять с этим грёбаным режимом сраного, режимного предприятия?! Да и правду сказала девочка: староват дядя. Не «больно» староват – детям свойственны преувеличения, как и представления о чужой, но особенно собственной боли, – но все же.