Татьяна Свичкарь - Мед багульника [сборник]

Я по-прежнему хожу по одному и тому же кругу, как ослик с тележкой. То заседание, то совещание, то городское мероприятие… Редко, очень редко попадаются какие-то щемящие темы, когда нельзя остаться равнодушной… Собака, что несколько месяцев на остановке ждет хозяина. Старуха, которая в годы войны водила трактор, а теперь на ступеньках магазина соседский мальчишка отнял у нее сумку с пенсией и избил — до больницы…

Но в целом я пишу уже почти автоматически, казенными предложениями, трафаретом. Я знаю, как часто чиновники врут нам в лицо, и это вранье мы должны еще и красиво оформить, чтобы достойно выглядели на страницах газеты эти самые чиновники, чтобы сами себе понравились.

С Машкой пока нельзя говорить об этом, рано. Поэтому так дороги, непередаваемо дороги мне были его редкие, скупые вопросы:

«Очень измучила работа?», «Как у тебя, не болеешь ли?», «Если после выходных не хочется на службу — это очень плохо. Это называется нечеловеческая усталость, значит, не отдохнула», «Как Машка?»

В ответ я писала ему о мелочах нашей жизни. О крысе по кличке Мелкий, как ночью он раскачивает клетку, уцепившись за прутья розовыми лапами с длинными тонкими пальцами — и напоминает матроса, загулявшего на берегу и проснувшегося в каталажке. О том, что, наконец, дали тепло, и мы с Манькой сидели на ковре у нагревшейся батареи. Это было счастье: за темным окном ветер и ледяной осенний дождь, а мы пьем огненный чай, нежим спины об батарею и отогрелись до последней жилочки…

… Я давно уже ощущаю возраст. Хотя мама моя говорит:

— Тебе четырнадцать лет и никогда не будет пятнадцать.

Она имеет в виду мою бесхозяйственность: вечный бардак в шкафах с одеждой, искреннее непонимание — с чего начать генеральную уборку, неумение закручивать банки с консервами и печь пироги.

— Нельзя все время читать книжки и сидеть за компьютером. Оглянись, сколько дел…

Я откладываю книгу и берусь за пылесос. Глядишь на беспорядок, который предстоит ликвидировать — и брови сходятся к переносице, а на лице застывает выраженье борца с жизнью. И лицо стареет, снашивается. Я ощущаю это свое старение, стесняюсь его…

Потому еще я и привязалась к этой переписке, что, не видя адресата, можно было — как вином — пьянить себя мыслью, что сейчас, ночью, душа с душою говорит.

Я не сомневалось: по возвращении будет встреча, ведь за эти месяцы, я ему тоже стала дорога. Так много одиночества в мире, что не может не ценить человек обретенную родную душу…

О себе он рассказывал немного — и будто думал над каждой фразой, будто ему даже здесь важно было впечатление, которое произведет он. Он писал, что тоскует о детстве: не было времени краше и чище. И в то же время поражала его западная жизнь. Он сравнивал ее с нашей — и с горечью писал, что нас — обокрали.

«Остаться бы здесь, но кому я тут нужен? Но как не хочется возвращаться в наше провинциальное болото!» — читала я.

…

А потом он перестал писать. Это было в самые тоскливые дни ноября: темно и холодно. Напрасно светился экран компьютера, и пейзаж на нем — домик над озером. Колокольчик больше не звонил.

… За неделю до Нового года завод, на котором работал Иван, отмечал юбилей. Гуляли, конечно, во Дворце Культуры.

Я сама вызвалась пойти. Может, узнаю что-то о нем? Встречу в фойе начальство, спрошу, как поживает герой моего материала…

Гирлянды белых шаров обвивали колонны, под потолком качались серебряные звезды. В фойе были накрыты столы а-ля фуршет.

Почти сразу я увидела директора завода — невысокого, щекастого, похожего на бульдога. И рядом, в той же компании начальства, стоял он… Иван… Нарядный, в чёрном, отлично сидящем на нём костюме. Улыбался собеседникам, и что-то им рассказывал.

Я стояла там, где кончается лестница, положив ладонь на широкие холодные перила. Дышать было трудно и как-то физически больно. Шли минуты, а я стояла… Мне надо было идти туда, в толпу, дождаться торжественной части и концерта, чтобы это всё описать, а я не могла…

Не сразу, но он увидел меня. Еще несколько мгновений вглядывался — узнавая. Смущение? Нет! Взгляд его был добрым, даже ласковым… Он ни в чем не был передо мной виноват.

Но невозможно было представить, что вот сейчас, дружески кивнув, он и вовсе отвернется и продолжит прерванный разговор… Что ему уже настолько нет до меня дела…

Я повернулась, наконец, и побежала вниз. Шёл снег. Летели вихрем крупные снежинки. Мне нельзя было в автобус с таким лицом, я надеялась, что если долго идти, почти бежать, то какую-то часть горя я оставлю в пути — и Машка меня не испугается.