Татьяна Свичкарь - Мед багульника [сборник]

Неуют больничных ночей. В палате мы уже обжились, но в коридоре всю ночь горит свет, проходят сестры, дежурный врач, больные…

Коридор длинный. Я иду по нему, запахивая халат на груди. Вспоминаю, как когда-то потянула связки. Сейчас смешно рассказать — упала с кровати. Книжные полки у меня висят над постелью. Я потянулась за томиком, поскользнулась на шелковом покрывале, грохнулась на пол, на неудачно подвернутую ногу. Нога сказала: «Хруп». Понимая уже, серьезность происшедшего, я осторожно извлекла из под себя конечность, попробовали пошевелить пальцами. Удалось. Но к утру нога почернела, и еще несколько месяцев я ходила еле-еле, туго спеленав ступню эластичным бинтом и опираясь на палочку.

А как я буду ходить после операции? Дойти вон до той двери покажется немыслимым. Коридор станет длинным, как путь из варяг в греки.

Моя операция завтра. Я сижу на подоконнике. Юля лежит, закинув руку за голову. Лицо напряженное — ее «день Х» опять откладывается, не все анализы в норме. Ее будут готовить к операции.

— Юлька, ты как?

Она молчит — забралась в кокон напряженных, мрачных мыслей, и не хочет, чтобы ее тревожили. Потом спрашивает:

— Что там за окном? Дождь?

— Дождь.

Листья уже совсем облетели. Моросит тот тоскливый дождь поздней осени, который вот-вот сменит снег. Я закрываю глаза, и вспоминаю картины Леонида Афремова. Его мир — в ярких бликах. И осень у Афремова тоже такая. Яркая. Золотые от упавших листьев дороги, а с неба рушится не дождь — водопад красок — алых, синих, изумрудных…

Я стараюсь передать эту красоту Юльке:

— От фонарей на асфальте — длинные дорожки. Они переливаются, и в них отражается рубиновый блеск последних листьев. А впереди сгущается синева подобно водам таинственного океана.

Наконец Юлька улыбается:

— Ну, ты и скажешь… Синева океана… Там просто темнотища, фонари кто-то разбил. Там собаки понимают лапу, и затаились всякие хулиганы.

— И маньяки! — я соскакиваю с подоконника, и набрасываюсь на Юльку, с грозным рычанием тереблю на ней простыни, и в ходе этой схватки уже мы обе хохочем.

А тут звонит Вася.

Вы не представляете, Наташкин муж — Вася! Вот уж от кого не ждала звонка, хотя мы в прекрасных отношениях. Столько раз я сидела у них, и столько он, бедняга, выслушал наших с Наташкой разговоров…

— Май… слышь… Может чего помочь надо? Ты только скажи…

— Ну-у, если ты прилетишь заняться со мной сексом — это, говорят, хорошо расслабляет, если экстремальная ситуация. «Секасом» — как говорят незабвенные Равшан и Джамшут.

— Тебе что — не страшно? Ты что — совсем не боишься? — удивляется он.

— Все равно, жить мне или нет, решу не я, и не врачи — а что-то свыше. Если я еще небу нужна — выживу, а нет — так и без операции судьба что-нибудь придумает. Тот же кирпич на голову.

— Это точно, — соглашается он.

Когда он был больше бандитом, чем бизнесменом, высшие силы несколько раз отводили его от пуль…

Что я помню об операции?

Помню капельницы и катетеры, холод, простыни, которыми меня укрывают. Мне страшно так, что кажется — пульс бьется везде.

— Что вы мне уколете?

Звучит название препарата, расслабляющего. Несколько мгновений я пытаюсь сопротивляться, а потом все кружится, несутся деревья за окном — и я перестаю быть.

Первое что вижу, когда прихожу в себя — разделенные на четкие квадраты пластины света, лампы. Чувство сжатости всех мышц — страх как заморозили, так он и остался. И боль, хотя даже в этом еще наркозном полусне — я думаю, что пока не кончился отходняк, не должны ведь наступать мучения.

Я говорю — сама понимаю, что тихо, почти шепотом, и как-то тянутся слова, наверное, я их мычу.

— Больно…очень больно…

И женский голос, приближаясь:

— Не ной… терпи, ты тут не одна…

С той минуты я только и делаю, что терплю, до того мгновения, пока боль не становится невыносимой. И пить тоже хочется — не передать как. Я не выдерживаю, когда мимо проходит совсем молоденькая девушка — сестра? Доктор? Лицо у нее доброе, и я прошу:

— Воды…

Я поворачиваю голову, меня поят с ложечки, по каплям. Вода проливается, течет по щеке. Жалко терять эти капли. Мне бы сейчас соску, как маленькой…

Эти часы в реанимации, когда нужно, стиснув зубы, вытерпеть каждую минуту. Как последнюю. А сколько впереди таких минут — никто не знает. Но еще — время умеет здесь лететь, проваливаться кусками. Открыла глаза — за голым квадратом окна — ночь. Теперь вся боль сосредоточилась в руке. Огнем печет.