Валерий Гужва - Призрак Шекспира

— Да было, встречались. Давненько, правда, еще тогда, когда Степан Бобырь в героях ходил, везде был приглашен. Салунский хорошо пел после рюмки. И никогда не заводил тех песен, что с утра до вечера тарахтели по радио. «Мой адрес — не дом и не улица…» Помню, после какого-то областного пленума, как принято было, поляну накрыли в рощице, подальше от людских глаз. Ну, и без артистов, певцов не обходилось. Вопрос на пленуме был так называемый идеологический, об интернационализме говорили, какие-то проявления национализма осуждали. Где они их находили, эти проявления, видимо, хорошо искали чуть ли не под землей… Ну вот, когда уже после причащения и доброй еды на пение потянуло, Салунский — он меня по имени называл, и я ему «Миша» говорил — затянул «Бьют пороги». Видимо, партийное начальство раньше никогда не слышало, да и Тараса Григорьевича вряд ли читало как следует, потому что сначала сидели с блаженными рожами, пока дошло, что к чему. Заерзали, физии насупились, а Михаил увлекся, не видит, что с начальством творится, и тянет себе до конца: «Вот где, люди, наша слава, слава Украины!» Голос имел такой, что волки прятались. Допел, с довольным видом глянул вокруг и сник: начальство отвернулось, подпевалы возле них, как мошкара, вьются, никто рюмки Михаилу не подносит и не благодарит. Сообразил он, что не туда заехал, но уже поздно. Думаешь, испугался? Ни Боже мой. Крутнулся на каблуках и как врежет «Широка страна моя родная…» С гулянки мы ехали вместе, уже совсем хорошие, тогда он мне случай рассказал, может, побасенку про белорусского партизана, известного человека, писателя, к которому претензии были у начальства, мол, игнорирует руководящую роль партии и так далее. Должны были ему на собрании взбучку устроить. Но он о том прознал и, как только судилище началось, без приглашения вышел на трибуну, громко продекламировал хвалебное стихотворение о партии и победно пошел в зал на свое место, правда, не удержался и бросил в президиум: «Меня голыми руками не возьмешь!» Хохотал тогда Михаил и приказывал: «Чем я не партизан!»

Олег не помнил, чтобы Степан Степанович так энергично и обстоятельно произносил монолог, в основном обходился двумя-тремя фразами. Наверное, воспоминание задело по-настоящему.

Степан Степанович и сам, видимо, почувствовал неестественность своего многословия, кашлянул и уже совсем другим, безэмоциональным тоном откомментировал собственное словесное наводнение.

— Разболтался, как перед смертью. Старый совсем стал.

— Та тю на вас, — не удержался Олег. — Скажете такое, что и на ворота не повесишь. Сто лет вам жить и не тужить.

— Что-то мало даешь, мне уже до ста не так и далеко, — усмехнулся Степан Степанович.

— Тогда живите вволю, сколько сами захотите.

Степан Степанович посмотрел на Олега, как на пришельца из космоса, да и сам квартирант почувствовал неудобство.

— Давай, парень, не будем Господа раздражать словесами. Это не наша парафия — кому сколько суждено, так и получится, хоть круть, хоть верть.

Чтобы как-то выбраться из тупика на нормальную дорогу, Олег погодя сказал:

— Ни разу не слышал, как Салунский поет. Хотите Михаила Кононовича увидеть?

— Да помнит ли он меня… Столько лет прошло. И чего бы я навязывался.

— Не то говорите. После спектакля заходите за кулисы, вас проведут, а там видно будет, что и как. Согласны?

Бобырь поднялся со скамьи, посмотрел куда-то — возможно, в прошлое, а может, на то, как разлетались ласточки.

— Спроси Марию Ивановну. Если она не против…

— Билеты у администратора — в любом случае. Мою фамилию назовете, вас проведут в зал.

Чтобы добраться до театра, Олег Гардеман должен был пройти по другой улице мимо соседских усадеб до нового жилого массива, где еще продолжалось строительство нескольких девяти— и двенадцатиэтажек, уже последних, под которыми окончательно должны быть похоронены остатки огромного заливного луга, ставшего жертвой стремительной урбанизации, протянувшей свои грабли на далекую патриархальную окраину областной столицы.

На конечной остановке автобуса и маршрутных такси в это время было малолюдно, не густо и покупателей на базарчике, которым облегчил свое существование народ, оторванный от огромного торжища в центре города, где можно было купить почти все — от норковой шубы турецкого разлива до раков из местной реки.

В маршрутку село с десяток пассажиров. Водитель не очень хотел трогаться, пока блондинка с рискованным макияжем («боевой окраской», — краем глаза зацепил ее Олег) не произнесла короткую энергичную речь.