Алексей Макушинский - Предместья мысли [Философическая прогулка] [litres]

В «Сизифе» ударное начало – и ударный конец. Опять же: тот, кто однажды прочитал это, вряд ли забудет. Меня интересует Сизиф, когда он спускается с горы, пишет Камю; а я кусаю себе локти от зависти при мысли о том, как мог этот двадцати-с-чем-то-летний алжирский мальчишка набрести на такую мысль. Сизиф толкает в гору свой камень; камень скатывается с горы; все начинается сначала; и продолжается бесконечно. Это все знают, все помнят. Но никто до Камю, насколько мне известно, не спросил себя, что происходит с Сизифом, когда он идет вниз. А когда он идет вниз, он сознает себя. Процитирую эти знаменитые строки, чуть-чуть подправив приблизительный (увы!) русский перевод: «Сизиф интересует меня во время этого возвращения, этой паузы. Его изможденное лицо едва отличимо от камня! Я вижу этого человека, спускающегося тяжелым, но ровным шагом к страданиям, которым нет конца. Это время… есть время сознания. В каждое из этих мгновений, когда он покидает вершину и понемногу спускается в логово богов, он выше своей судьбы. Он тверже своего камня». И дальше (не могу удержаться): «Этот миф трагичен, поскольку его герой наделен сознанием. О какой каре могла бы идти речь, если бы на каждом шагу его поддерживала надежда на успех? Сегодняшний рабочий живет так всю свою жизнь, и его судьба не менее трагична. Но сам он трагичен лишь в те редкие мгновения, когда к нему возвращается сознание. Сизиф, пролетарий богов, бессильный и бунтующий, знает о бесконечности своего печального удела; о нем он думает во время спуска. Ясность видения, которая должна быть его мукой, обращается в его победу. Нет судьбы, которую не превозмогло бы презрение».

Сизиф, абсурдный человек, сам Камю, да кто угодно, и я, и ты, и вот он, трагичен, потому что сознает себя и, значит, свою трагедию. Но именно потому, что он сознает себя, он способен вынести свое несчастье, даже, того более, способен быть счастливым. Отсюда громовая финальная фраза всей книги: «Нужно представить себе Сизифа счастливым», il faut imaginer Sisyphe heureux. А камень ничего не сознает, поэтому человек сильнее камня. Это восходит, понятно, к Паскалю, к его бессмертному «мыслящему тростнику», un roseau pensant, который (которого?) может уничтожить дуновение ветра или капля воды – даже и не нужна для этого вся вселенная, – но который все равно благороднее того, что его губит, потому что знает, что он гибнет, а вселенная ничего не знает. Поэтому все наше достоинство – в способности мыслить… и так далее, простите еще раз за избитую цитату (цитаты из Паскаля почти всегда, к сожалению, избитые; кто их только не бил). Камю не зря считал себя наследником французских моралистов… Сознание, мысль, ясность видения не потому спасительны, что они позволяют человеку презирать свои несчастья (это мотив побочный, вторичный), но они сами по себе спасительны. Бунт, говорит Камю, есть постоянное присутствие человека у себя (la présence constante de l’homme à lui-même). Я у себя (bei sich), и это дает мне силы большие, чем у камня и даже чем у скалы. Камю не объясняет, почему это так. Он это просто видит, как и я это вижу, это данность экзистенциального опыта, по существу не требующая никаких объяснений. Я однажды попробовал посчитать, как часто он употребляет в «Сизифе» слово conscience (сознание) и производные от него, слово clarté (ясность), pensée (мысль), présence (присутствие), éveil (пробуждение) и так далее; я сбился со счета. Сизиф может быть счастливым – и может быть несчастным, может быть радостным – или печальным, но он у себя, и значит, он не в отчаянии. И если он в отчаянии, то это осознанное отчаяние; а осознанное отчаяние, углубленное отчаяние, додуманное до конца отчаяние имеет свойство переходить в свою противоположность. Это понял, кстати, Леон Блуа (как ни странно), не без помощи, впрочем, Томаса Карлейля, которого он и цитирует: отчаяние, продвинутое достаточно далеко, завершает круг и вновь становится надеждой, пламенной и плодотворной (une espérence ardente et féconde). Насчет надежды, тем более плодотворной и пламенной, не уверен. Надежда – обман, иллюзия, «философское самоубийство». Надежда неизбежно ведет опять к разочарованию, обратно к отчаянию – к тому не подлинному, смутному, себя самое не сознающему отчаянию, которое и составляет, как правило, подоплеку, фон, генерал-бас нашей жизни. Но углубляя, но все сильнее и лучше сознавая свое отчаяние, я выхожу из него с другой стороны, не в надежду, но в свободу и от отчаяния, и от надежды, в свободу от отчуждения, в свое «у себя», в котором можно дышать, можно жить.