Милош Црнянский - Роман о Лондоне

Я — великий человек!

Ты — нет. Ты — никто и ничто!

À bas la Révolution.

Vive l’Empereur!

Как-то непроизвольно Репнин начал припоминать сказанные Ордынским слова и споры, которые столько раз возникали между ними. Сейчас, глядя на три портрета, Репнин подумал о русском ученом, усомнившемся в самом Эвклиде. О Лобачевском! Презрение к Наполеону в нем еще более усилилось.

Надо же было такому случиться! Почему в самом конце, в Лондоне, накануне ухода из жизни предстали перед ним в его мученическом одиночестве эти портреты? Он вспомнил, как три Наполеона глазели со стены, когда в его постели лежала обнаженная молоденькая соотечественница, пришедшая к нему в гости.

В письме пану Тадеушу Репнин развивал мысль о том, что в этих портретах мало сходства с истинным Наполеоном — и в чертах лица и в форме головы. Он приукрашен. А в свое время Ордынский утверждал, что сходство здесь полное.

В конце концов Репнин согласился лишь с тем, что портрет, изображающий Наполеона еще в чине артиллерийского подпоручика, который будто бы написал Крез, может быть, и верен. Слащавое лицо, с аккуратно, словно материнской рукой зачесанными волосами. Однако на анонимной акварели, где он уже капитан, Наполеон явно приукрашен. Нос другой. Прядь волос небрежно падает на лоб, как будто он в душе санкюлот, хоть это и не так — он просто великий сноб. И смотрит уже героем. Начинается легенда. Глаза широко раскрыты, губы стиснуты. «Он в ожидании грядущего», — восклицает в восторге от героев Карлиль. Утверждается иконография. Так его рисует Герен, так его рисует и Давид. Ожидает грядущее? Черта с два. Он ожидает женщину, Жозефину, и чин генерала армии в Италии. Жозефину, соломенную вдовушку, бывшую любовницу Барраса, которая в результате своих любовных похождений уже не могла родить. А что касается Давида, Репнин обратил внимание своего приятеля на два его эскиза. На одном Давид изображает королеву Марию Антуанетту в телеге, по дороге на гильотину. На другой — Наполеона, вернувшегося из Италии. N изображен с огромной головой. Нос не такой, как на портрете. Верхняя губа нависла над нижней. И подбородок, будто кругленькое брюшко. Истинная Мария Антуанетта, именно та, что изображена в двуколке. Истинный Наполеон — прославленный молодой генерал — именно на этом эскизе. Совсем обычное лицо. Совсем обычная голова. Миф же становился все более лживым, легенда — пошлой. Его изображают с головой римлянина. Наполеон, — твердил Ордынский, — становится все более героем, он становится все прекрасней. Легенду, — утверждает Репнин, — развивает теперь Раффет, этот известный шалопай. Он запечатлел Наполеона в Италии, в его лучшую пору, молодым. Наполеон бодрствует, окруженный спящими солдатами. Греет задницу, повернувшись спиной к костру. Он не спит. Лохматый. Смотрит с картины нам прямо в глаза. Вот, мол, он какой. Он знал, что мы будем глядеть на него. Наполеон. Это лучшая пора его жизни, молодость.

У Ораса Берне все еще смешнее. Он изобразил французов в Египте, среди страшных, раскаленных и бесконечных песков. Их отступление в пустыне. Все устали, многие больны, они обливаются потом и едва ползут под беспощадным солнцем. А он где? Наполеон? Он вышагивает впереди колонны, в генеральском мундире с иголочки, безукоризненно одетый. Правая рука засунута за борт мундира. Наполеон — в его знаменитой позе. Солдаты взмокли, едва, дышат, а его словно овевает свежий ветерок, долетающий из зеленых оазисов, у него мраморное лицо — а мрамор, как известно, пот не прошибает. И прекрасней всего, что в той страшной пустыне свой взор он устремляет прямо на нас. Его прекрасное лицо, обращено с картины к нам, он даже не глядит себе под ноги. В то время как другие изнывают от жары, он, и это просто поразительно, вышагивает будто на параде. Конечно, он может идти, как ему вздумается: шаг правой ногой вперед, левой — в сторону, а впереди, между ногами — сабля. Он все может. Может даже из далекого Египта смотреть нам прямо в глаза, не потеть под палящим солнцем в Египте. Даже солнце подвластно этому большому N.

Когда разговор принимал подобный оборот, поляку Ордынскому изменяла выдержка, и он повышал голос. Кричал, что этот русский, мол, не может смириться с тем, что Наполеон взял в плен князя Репнина и вступил в Москву. — Вполне вероятно, — желчно отвечал Репнин, — хотя император быстро покинул Москву, а князь Репнин вступил в Париж. Дело не в том. Речь идет о картинах, которыми все кончается, все, что некогда происходило, — и прекрасное, и безобразное, и смешное, и досадное. О лжи прошлого, которая хуже всего оборачивается для тех, кто о ней умалчивает.