Милош Црнянский - Роман о Лондоне

Встречи с леди Парк, на отца которой шотландец «так тратился», Репнин прекратил.

В автобусах он всегда норовил сесть позади водителя. Он наблюдал за движением рук на баранке и ног на тормозах. Водители зеленых автобусов были неразговорчивы. Открывали дверь выходящим любезно. Когда какая-нибудь пожилая или грузная особа с трудом спускалась со ступеньки, дверь оставалась открытой до тех пор, пока она не выгрузится. Когда входили дети, дверь открывалась и закрывалась за ними как бы шутя. Дети стучали водителю в окно. Репнину казалось, что они играют с ним. Он подумал — неплохо было бы работать водителем в Лондоне. Его выезды на природу, лишенные на первый взгляд всякого смысла, приобрели некое глубокое значение. Жизнь вообще представлялась ему бессмысленной, ее единственный смысл составляли такие вот часы отдыха. В Репнине вдруг проснулось какое-то невероятное желание жить. Неожиданные и маленькие открытия во время этих его прогулок очень нравились ему и тоже, казалось, приобрели некий глубокий смысл. Он здесь никого не знал, и сам, естественно, был никому не знаком, но встречные мужчины и женщины становились для него такими близкими, словно были его соотечественниками. А если бы он родился в этих краях, его дни текли бы так же спокойно, не было бы ни нужды, ни одиночества, ни всей этой путаной и безалаберной жизни. Он бы состарился и встретил смерть, как встречают ее птицы, старики и старушки и все те мужчины и женщины, которые ездят с ним вместе в зеленых автобусах. Как должны встречать люди. Человеческие жизни вокруг него, в этом мире, были очень похожи, были почти одинаковые у всех родившихся здесь, но он родился далеко отсюда, и его жизнь оказалась совсем иной.

На конечной остановке Репнин наблюдал, как одни пассажиры покидают автобус, другие — входят в него, как незнакомые здороваются при входе друг с другом, а знакомые обмениваются двумя-тремя фразами, и ему казалось, что так будет вечно. А Репнину не с кем было перекинуться словечком, да и охоты он не имел. И даже если, случалось, кто-нибудь любезно обращался к Репнину с вопросом, человек тут же осекался и умолкал, поняв, что перед ним иностранец. Русский.

Иногда он по целым дням не произносил ни слова.

Однако в полдень Репнин заходил в первый попавшийся на пути трактир — и это тоже получало некий смысл. Один из таких трактиров особенно пришелся ему по душе, и он наведывался сюда раза три, словно в нем что-то забыл. Наверно, трактир привлекал его потому, что, как это было написано, существовал уже триста лет.

В течение трехсот лет жизнь не могла оставаться неизменной, одной и той же, как жизнь, длящаяся один день. Этот трактир назывался «Якорь» ( The Anchor ).

Когда-то здесь было место сбора первых лондонских велосипедистов. Велосипеды в окрестностях Лондона колесили уже так давно. Он этого прежде не знал. Одной из первых велосипедисток была и хозяйка трактира, о чем извещала надпись на специальной табличке. Это сведение развеселило Репнина. Он пытался представить себе трактирщицу, восседающую на двух колесах. Как было бы замечательно жить здесь триста лет назад или проезжать милю за милей на велосипеде. Читая надпись на стене, он невольно улыбался, воображал себя посреди дороги рядом с трактирщицей. Теперь, слоняясь без всякого дела, он понял, что жизнь — это просто серия картинок. А сидевшие за кружкой пива мужчины, заметив, как улыбался иностранец, читая надпись на табличке, поглядывали на него несколько удивленно, но добродушно. Репнин же думал о том, что все прошлое, как и все еще только зарождающееся — одинаково смешно и бессмысленно. Что представляли собой те первые велосипедисты и та трактирщица, когда велосипед только входил в моду, был новинкой? Существует прогресс человечества. Черта с два. Как бы выглядел он сам подле нее на велосипеде? Каждый раз из трактира он отправлялся в поле и шел вдоль канала, который, и это тоже было написано, выкопан более двухсот лет назад и который теперь был пуст. Несколько дальше, возле кладбища, он набрел на речушку, которая некогда была явно шире и полноводней. Она называлась так же, как и речка в Лондоне, в Мелибоуне, что под землей впадает в Темзу. Он ходил над ней по улице на биржу труда в поисках работы. Здешняя речка спокойно текла в густой зелени, и в ее гладкой, как небесное зеркало, поверхности отражалась вверх тормашками старая водяная мельница. Наверху, под самой крышей было проделано несколько окошек — вероятно, там жил мельник. Сейчас без лестницы туда никто бы и не взобрался. Не смог бы и он, русский князь, эмигрант, если б вдруг превратился в мельника и стал англичанином. Окна были заколочены, как в голубятне, где не осталось голубей. Даже если бы он, князь, эмигрант, захотел сделаться мельником, он не смог бы им стать. Дело в том, что он не здешний, и это сразу становится всем известно. Как, родился в России? Это место не для него.