Милош Црнянский - Роман о Лондоне

Я спрашиваю, почему он не пошел в американскую армию.

Не любит американцев, отвечает он, они богатые и надменные, а кроме того, в Лондоне говорят гадости женщинам. Когда Надя идет по Пикадилли, они с того угла, где их клуб, кричат ей: «Эй, бэби, сколько стоит один пистон? Бэби, почем пистон?»

Я его утешаю, это, мол, солдаты, они идут на смерть. То же самое они кричат и англичанкам, не только Наде. Я утешаю его: мои соседи утверждают, что такая зима выдается в Лондоне один раз в десять лет. И ей придет конец. Самое страшное уже позади.

Он шепчет мне: у них кончился уголь и неизвестно, чем платить в очередной раз за квартиру. Для чего они живут? Неужели для того, чтобы быть перемещенными лицами? Пока шла война, они были англичанам хороши. А теперь, жалуется он, они воротят от нас нос, кривят рот — под тарахтение, качку и тряску поезда подземки слушаю я его излияния, а больше нас никто в вагоне не слышит.

Видимо, пока он говорит, перед ним, как в калейдоскопе, проносятся картины из жизни перемещенных лиц. Displaced persons — по-здешнему. Эти картины остаются в воспоминаниях на долгие годы, и здесь, под землей, они проносятся перед ним в призрачном сиянии луны, высвечивающем на снегу следы, оставленные более двадцати пяти лет назад.

Толпа солдат и офицеров, до недавнего времени бывшая батальоном и штабом Врангелевской армии, грузится в Керчи, на Азове, на переполненный румынский теплоход, утлую посудину. Тут и кричат, и поют, и плачут. Слава тебе Господи, все это давным-давно забыто. Наде было тогда семнадцать лет, и она сидела, окаменев, подле тетки на чемодане. Напрасно предлагал он им чай. Они молчали. Кто об этом помнит! Жизнь, как говорится, течет дальше. Но, по его мнению, им надо было умереть. Там, в Керчи.

С какой бы скоростью, однако, ни устремлялись мысли в прошлое в мозгу перемещенного лица, они не могут остановить лондонский поезд метро. Поезда все так же мчатся под землей по параллельным путям. Каждый в вагоне на мгновение-другое видит себя, свое лицо в окне другого поезда, точно в каком-то подземном зеркале, но оно быстро исчезает.

В поездах толпы людей едут в полном безмолвии. Спрессованные, подобно сардинам в жестяной коробке. Плотно прижатые друг к другу, отчужденные, притихшие. И лишь слышится, как ворочаются их мысли и как они шепчут беззвучно себе под нос. При входе в поезд эти толпы, едущие в Лондон, обращены лицами к Лондону; по вечерам, возвращаясь с работы, — повернуты к Лондону спиной. Они знают — так легче войти в красный стальной вагон и устоять здесь в тесноте. Люди висят, покачиваясь, вцепившись в резиновые петли, спускающиеся с поручней. (Эти петли из твердой черной резины похожи на конский член.)

Иногда, где-то в отдаленном пригороде, поезда выскакивают на поверхность — для того, вероятно, чтобы вдохнуть глоток воздуха. А там недалеко уже и до конечной остановки. Когда поезда прибывают на конечную остановку, толпы народа вываливают из двери не задерживаясь и собираются возле станции у красных автобусов, чтобы уже по земле продолжить свой путь до дома. Те, кто в вагоне под землей стояли спрессованными, прижавшись друг к другу, вовсе не будучи знакомыми, говорят друг другу: «Спокойной ночи!» «Good night!» И хотя они не знакомы друг с другом и слова эти ровно ничего не значат, все же их приятно произносить и слышать. Как бы то ни было, люди желают друг другу добра. На конечной остановке они желают друг другу добра. В этом есть что-то утешительное.

Эта конечная остановка, до которой я, оставаясь невидимым, проводил тень человека в потертой шинели, называлась Mill Hill.

Здесь, в этом местечке, и начинается наша история.

Судя по названию, тут должен был быть какой-нибудь пригорок, на котором когда-то стояли ветряные мельницы. Но никаких мельниц тут больше не было. (Как нет речушек, именем которых называются станции. Так же, как нет графов и баронов, чьи имена сохранились в названии некоторых остановок.)

Станция Милл-Хилл была погружена в глубокий снег.

На этой станции, одинокий, обтрепанный, стоял сейчас князь Николай Родионович Репнин. При выходе из поезда никто не посмотрел в его сторону. Никто даже имени его не знал в Милл-Хилле. В то время в Лондоне было много разоруженных поляков. Но отсюда и начинается наше повествование.

Милл-Хилл — дачное место, один из тех лондонских пригородов, которые здесь называют «ночлежкой» «dormitory». Население его утром уезжает в Лондон, на работу и возвращается к вечеру. Так или иначе эти люди проводят в поезде долгие часы. Районы рабочей нищеты расположены в восточной части Лондона, и лишь так называемая «элитарная» прослойка трудящегося люда может вырваться из них и поселиться в предместье Лондона. «Элиту» обычно отличают белые воротнички. Их так и называют «Беловоротничковые труженики». «White collar workers». Они селятся в небольших поселках в пригороде, в бесконечных домиках с садиком, непременно двухэтажных, похожих на курятники или голубятни. Здесь же оседали в то время и тысячи поляков, с неслыханной храбростью воевавших повсюду на свете, а теперь разоружаемых на Британских островах.