Имре Шаркади - Избранное

— Ты что делаешь?

Женщина ответила что-то, как всегда тихо, с рабским смирением, а он в ответ ударил ее по губам. Отлетев к двери, она испуганно посмотрела на мужа, в уголке рта у нее выступила кровь и струйкой побежала по подбородку. Вид крови, а может, укоризненный взгляд жены еще больше взбесил Ульвецкого; он запустил в распростертую на полу женщину пустой крынкой, ушел в конюшню и, повалившись там меж лошадьми, проспал до утра.

С тех пор, войдя во вкус, он постоянно бил жену, точно мстя ей за то, что, выбрав ее, такую безответную, испортил себе жизнь.

Спустя некоторое время она умерла от родов, умер и младенец в ее чреве. Ульвецкий остался один на хуторе, один, как бездомный пес. Никакой скотины, кроме лошадей, он не держал, потому что не мог, не желал за ней ходить. И вот тогда-то — решив, что теперь избавился от пут, — он ударился в политику.

Земля, любовь к земле — если вообще это можно назвать любовью, — как и сама жизнь, были для Шандора Ульвецкого чем-то само собой разумеющимся. Пока не приходилось выражать это словами, ему и в голову не приходило, что он любит свою землю. Позже, когда в кружке и в партии мелких землевладельцев, на собраниях, затягивающихся до ночи, люди пытались выразить свое мироощущение, оно складывалось из понятий «земля», «преданность земле». «Земля моего отца; наша земля, нажитая кровавым потом», — твердил позже Ульвецкий тоже как само собой разумеющееся, когда речь заходила о земле и предстоящей жизни. А это случалось нередко; мелкие землевладельцы этой округи и руководители партии строили планы на будущее, испытывая двойственное чувство: вообще-то они рассчитывали в самое ближайшее время захватить власть, и им казалось, что она уже чуть ли не у них в руках. И Ульвецкий подчас уже видел себя депутатом в парламенте, мечтал, что станет полновластным хозяином страны, всех будет держать под каблуком; и в то же время, какие бы успехи ни достигались на выборах землевладельцами, им теперь не давала покоя мысль о том, что их земле угрожает опасность.

В уйхейской партии мелких землевладельцев Шандор Ульвецкий вскоре приобрел авторитет и потому стал держаться самоуверенней, подтянулся, начал прилично одеваться и с головой ушел в свои немного запущенные хозяйственные дела; но теперь он уже не просто трудился без устали, как бывало раньше, но и планировал хозяйство, вкладывал деньги, занимался куплей-продажей. Он понял вдруг, что прежде был дураком, — надрывался, из кожи вон лез, а жизнь не приносила ему ни радостей, ни признания у людей.

Меньше чем за год он совершенно переменился. Теперь ему важно было во что бы то ни стало добиться успеха, он гнался за ним, готовый по-детски радоваться даже самой малости, хотя ловко скрывал это от посторонних глаз. В компании он мог залпом выпить литр вина, а потом как ни в чем не бывало принимался разглагольствовать о политике, о сельском хозяйстве, гордый сознанием того, что умеет пить. Ульвецкий с легкостью произносил целые речи, не лишен был грубоватого остроумия, и плутоватые его глазки сверкали безумной радостью, когда ему удавалось хлесткой короткой фразой озадачить кого-нибудь или затеять спор. Он понял, что нравится женщинам. Когда весной ему удалось соблазнить жену учителя, его стало тянуть к чужим женам. Он охотился за ними с терпением и упорством маньяка, с хитростью лиса, — пусть женщина некрасива и немолода, как-никак и это успех, приложение его неиссякаемой энергии и лишнее доказательство собственного превосходства.

В то время он повстречался с Жужей Моноки.

Отец Жужи, Карой Моноки, землекоп, вернувшись из плена, получил из резервного фонда всего полтора хольда земли и, чтобы как-то сводить концы с концами, вынужден был пойти в поденщики. Ульвецкий нанимал его на долгое время, у него Карой Моноки стал настоящим батраком. Жужа, тогда семнадцати-восемнадцатилетняя девушка, иногда помогала отцу и однажды пришла на хутор, когда Ульвецкий был дома.

Они встретились на крыльце; Жужа с улыбкой поздоровалась, хозяин посмотрел ей вслед, подозвал и взял за руку. Он бросил взгляд на виноградник, — там, далеко, в конце дороги, увидел склоненную фигуру Кароя Моноки, — бояться было нечего. С самодовольным, наигранным смехом он оглядел Жужу, затащил ее в комнату и, поскольку она готова была закричать, укротил пощечиной. Все оказалось очень просто, и только потом, на другой день, он удивился, вспомнив, что Жужа была еще девушкой.

Жуже и раньше нравился Шандор Ульвецкий, не просто нравился, а был для нее воплощением мужественности. Но с этой пощечины началась любовь; пощечина ошеломила ее, превратив на время в его рабу. Когда через полчаса она подняла на него полные слез глаза, это были не слезы страдания. Потом она поняла, что влюбилась в Ульвецкого, и любовь не казалась ей безответной; едва ли она сознавала, что он хозяин, а она всего лишь служанка. Впрочем, и он не сознавал этого. Для него главным было любой ценой добиться успеха, не важно, кого обставив при этом: поденщика или ровню себе; водить за нос Кароя Моноки, сидеть с ним под грушевым деревом и закусывать жареным салом с луком доставляло ему такое же удовольствие, как самому вести в Солнок машину, принадлежащую партии, когда болел шофер. А Жужа не теряла надежды.